Неделю назад Гази-Осман-паша собрал наконец на военный совет старших командиров. Он сказал им, что до тех пор, пока не израсходован последний кусок хлеба, войска должны упорно сопротивляться. Но что надлежит делать, когда провианта не останется? Сложить оружие и сдаться русским или попытать судьбу: попробовать прорваться через линию обложения?

Поначалу голоса разделились, но после размышлений, когда совет был собран на другой день, верх взяло одно мнение: оттоманская честь диктует единственный выход — прорвать блокаду. Это решение и было торжественно подписано всеми присутствующими.

Осман-паша держал сейчас перед глазами этот листок с дюжиной подписей. Что стоит за ним? Видно, новой славы уже не будет. Но надо сделать все возможное, чтобы избежать бесчестья, верить в фортуну, которая пока оставалась к нему милостивой.

Он медленно сложил бумаги в кожаную папку, тисненную золотом. Откинулся в кресле, закрыл глаза, словно намереваясь уснуть на часок-другой. Так продолжалось с четверть часа. Потом он поднялся с кресла, тронул ордена, золотую саблю, взглянул на фирман о пожаловании титула «гази», на другие подарки султана, помянул добрым словом аллаха и неспешно вышел на балкон. Солдаты на часах вытянулись. Гази-Осман-паша не обратил на них внимания. Он смотрел в затуманенную даль, откуда попутный и свежий ветер приносил хлопки одиночных пушечных выстрелов. Совсем близко, за каменной стенкой двора его дома, стонал раненый или больной… На соседней улице тоскливо ржали голодные лошади.

Осман-паша опять закрыл глаза и представил себе все плевненские редуты и ложементы. На них он потратил так много труда, ими гордился и считал главной своей заслугой. Будь достаточное количество продовольствия и боеприпасов — за ними можно бы сидеть еще долгие месяцы. Но запасам пришел конец. Плевну, грозную для русских Плевну, город, принесший ему высшие ордена и титулы империи, надо оставлять и уходить. Подумав обо всем этом, Гази-Осман-паша заплакал. А чтобы эту слабость не обнаружили подчиненные, он повернулся к солдатам спиной. Пусть не знают они, что слабость присуща и ему, пока непобедимому полководцу!..

Ближе к утру ожидалось резкое похолодание. Но мороз оказался слабым, зато с густым туманом и сыростью, пронизывающей до костей. На редутах особенно холодно, а костры зажигать нельзя. Игнат Суровов быстро ходит по глубокой траншее и этим кое-как согревается. Голова его занята думами: неужели турки и в самом деле вот-вот побегут из Плевны, как об этом говорил болгарин-перебежчик? Он понимал, что лгать болгарину нет нужды, ну а если такое ему только показалось? Может, башибузуки намерены сделать очередной разбойный налет, потому и собрались у моста через речку Вит. Сухари, масло, лишние патроны? Но, возможно, Осман-паша опасается, что русские спалят его склады и тогда солдаты останутся совсем без патронов, ружейного масла и продовольствия. Игнату очень хотелось, чтобы болгарин не обманулся в своих надеждах. Хоть бы скорей наступил конец затянувшемуся делу под Плевной, хоть бы быстрей пленить Осман-пашу, сбить Сулейман-нашу с Шипкинских гор, прогнать всех пашей из Болгарии!

Он вскарабкался на бруствер и стал вглядываться в сторону турецких позиций. Там слабо мерцали тусклые огни костров и слышался глухой, едва уловимый скрип повозок. И ни одного выстрела, словно и нет войны в этом ужасном уголке земли, будто и не стоит многотысячная армия противника, готовая по первому сигналу броситься на русские позиции, чтобы попытаться смять и опрокинуть их защитников.

Давно находится под Плевной Игнат Суровов, так давно, что месяцы, проведенные здесь, кажутся ему вечностью. Не забыть ему ни июльские, ни августовские бои. Не забудет он и то, как вгрызался со своей ротой в нелегкую здешнюю землю. Приказ Тотлебена был строг: закопаться. В глубоких траншеях, в прочных блиндажах, в теплых землянках спасение русского солдата от пуль неприятеля и от лютостей природы. Игнат копал землю наравне с другими. Став офицером, он не желал быть белоручкой. Столько повыбросал тяжелой глинистой земли — на много возов хватило бы! А со своим летучим отрядом из солдат-охотников он делал вылазки и причинял туркам всякие неприятности. Союзниками его были ночная мгла да моросящее холодным дождем ненастное осеннее время. Недавно ему довелось под командованием самого Скобелева штурмовать гору Кудрявую, прозванную так за чудом уцелевшие на ней кудрявые деревья. Важную высотку взяли. Турки попытались ее вернуть, но не смогли. Русские позиции стали ближе к турецким почти на полверсты.

Игнат спрыгнул вниз и посмотрел на солдат. Никто из них тоже не дремал. Ждут. Ждут, как и он, коварного удара со стороны отчаявшегося Осман-паши.

Русские пухпки стреляли изредка, будто желали только одного: дать понять Осман-паше и его войскам, что война в Плевне не кончена и что затишье это обманчиво. А тишина и впрямь казалась непонятной. Днем с турецкой стороны еще постреливали орудия и с коротким обрывистым свистом прилетали пули. Сейчас вражеские редуты как бы вымерли. Что это? Желание усыпить бдительность, чтобы затем ударить изо всех сил? Или турки экономят снаряды и патроны для решающего боя? В траншее показался незнакомый солдат, в его руках был небольшой листок бумаги. Солдат искал подпоручика Суровова. Игнат едва распознал при мерцающем огне цигарки размашистый скобелевский почерк: в составе особого секрета выдвинуться к редутам противника и высмотреть все, что у него делается. Долго искать охотников не нужно — предложи идти всей роте, вся-рота и пойдет. Суровов отобрал дюжину тех, кто не раз бывал с ним в ночных вылазках, негромко скомандовал: «За мной!» — и взобрался на подмерзший бруствер траншеи.

Тихо ползут люди к вражескому редуту, настороженность предельная. Ружья за спиной — так удобнее. Кое у кого в ру-

ках ножи — на первый случай, если вдруг нападут турки. А они чудятся за каждым бугорком, за любым обглоданным пулями кустиком. От турок всего можно ожидать — вояки они хитрые. Суровов крепко сжимает в руках турецкий ятаган — старый, августовских дней, трофей. За себя и подчиненных он постоять сумеет: если придется погибать — противнику это дорого обойдется.

А кругом тишина — немая и зловещая…

Выстрелить бы им, что ли!.. Или крикнуть на своем непонятном языке. Недавно вот кричали, звали к себе: «Иван, Василий. Николай, Дмитрий!» Добрыми голосами, словно приглашали в гости хороших друзей. Не остались в долгу и подчиненные Суровова: иди, мол, к нам, Мустафа, будешь у нас шиитом, то есть святым, а точнее будет сказать, намекали на то, что турки заживут в русском плену как в раю. Обмен визитами не состоялся. Ласковые голоса сменились свирепой ружейной пальбой, в дело вступила даже артиллерия.

— Лежать и ждать меня! — сказал товарищам Суровов и пополз к турецкому редуту.

Чем ближе вражеский редут— тем неспокойнее на сердце. Когда замечаешь вспышки от выстрелов, тогда все более или менее понятно: Турки напоминают о своем присутствии. А что у них на уме сегодня? Не я «елаЮт ли они обмануть этой тишиной наивных и доверчивых простаков?

Суровов приложил ухо к земле. Стук колес стал явственней, по все равно он был далеким и едва различимым. Сколько же движется телег? Десятки? Сотни? Куда они движутся: в эту или противоположную сторону? Темно и далеко, ничего не разберешь, даже имея прекрасный слух и кошачье зрение.

Приподняв голову, он огляделся. Бруствер над турецкими траншеями можно было уже заметить, хотя он едва проступал. Но там, казалось, вымерло все. Приходи и занимай без боя.

Суровов вернулся к секрету и скомандовал, чтобы солдаты ползли за ним и были готовы ко всему. К Турецкой траншее они добрались быстро. Игнат (эх, была не была!) перемахнул через гребень и очутился в траншее. Она была пустой. Дал знак свойм, и солдаты стремительно оказались рядом. Один из них недоуменно развел руками, другой даже присвистнул: куда же исчезли турки? Крадучись, двинулись вдоль траншеи. Прошли десять, двадцать шагов, отмерили и всю сотню — ни одной души. Суровов заглянул в одну землянку, пошарил во второй, в третьей. Пусто.