Они молчали долго, любуясь природой: созревающим на полях виноградом, спелыми сливами, замаячившими на горизонте синими горами, журчащей рядом с дорогой горной речушкой, катившей шумные и мутные воды. Потом Велеслей взглянул на князя, премило, как доброму другу, улыбнулся, заговорил негромко и доверительно:

— Я, князь, иногда с сожалением думаю о том, что Россия подпиливает сук, на котором она прочно утвердилась. Представим себе, что Россия прогонит турок и болгары получат самоуправление. А что скажет ваш солдат, когда после победы будет возвращаться домой? В Болгарии нет знатных сословий, и бразды правления придется отдать всякому сброду. Вот и решит солдат: если мужика допустили к власти тут, то почему нельзя допустить его к власти в России? И знаете, о чем еще подумает этот смышленый русский мужик: нас много, а таких, как князь Жабинский, очень мало. Мы смогли завоевать свободу для болгар, почему бы теперь не завоевать свободу и для себя? У вас не возникают такие невеселые мысли?

— Возникают, — сознался Жабинский. — Но у меня появляются и другие: что надо сделать, чтобы наш мужик не стал думать так, как сейчас говорили вы? Уверяю, мы еще что-то придумаем!

— Что ж, это прекрасно! — похвалил Велеслей.

Остаток пути заняли анекдоты и всякие истории, преимущественно связанные с прекрасным полом. О нуждах турок и жестоком отношении к мусульманскому населению так и не вспомнили. Жабинский доставил военных агентов в гражданское управление, а сам решил наведаться к генералу Кнорину: благо он на время расположился в тихом, относительно покойном Габрове.

Аполлон Сергеевич был рад визиту молодого князя. Он обнял его и посадил на скамейку, застланную домотканым болгарским ковром, а сам сел напротив, подвинув высокий темный стул с небольшой и круглой подушечкой. Он не изменился за минувшие четыре с половиной месяца: борода его, похожая на сизые голубиные крылья, была шелковиста и лежала волосок к волоску, мягкие серые глаза светились радушием и добротой. И мундир, и эполеты, и ордена были в таком виде, словно генерал только что приобрел их в лучшем магазине Санкт-Петербурга или Москвы. Улыбнувшись, он начал с похвалы гостю:

— Майор императорской российской армии, кавалер орденов Владимира и Станислава — это хорошее начало, князь! Теперь святого Георгия четвертой степени, а потом и третьей да полковничий мундир — лучшего нельзя и желать! Не вообще, конечно, а в самом ближайшем будущем.

— Война еще не кончается, ваше превосходительство, — скромно, с достоинством ответил Жабинский.

— Я на какое-то время потерял вас из виду. Что вы делали под Плевной, князь?

— Выполнял поручения главнокомандующего и его начальника штаба. Свист пуль и разрывы гранат стали для меня приятнейшей музыкой, ваше превосходительство.

— Не рисуйтесь, князь! — Кнорин погрозил пальцем. — Привыкнуть ко всему этому отчасти можно, полюбить — нет!

— А Скобелев? — улыбнулся Жабинский.

— Михаил Дмитриевич? — уточнил Кнорин. — Многие его выходки мне почему-то кажутся мальчишескими. Неуемная храбрость или глупое озорство? Не понимаю! Как он? Говорят, весьма болезненно переживает свои неудачи под Плевной.

— Метался в истерике! — пренебрежительно ответил Жабинский. — И то сказать: видел город у своих ног, а потом бегством спасал остатки своего отряда. Клянет и главное командовапие, и весь штаб. Перепадает и Николаю Николаевичу. Конечно, все это доходит до ушей их высочества.

— Мне порой думается, что он пытается играть роль Суворова. Напрасные потуги!

— В армии он популярен, особенно у нижних чинов! — заметил Жабинский.

— Чем больше любят чины нижние, тем меньше любят чины высшие! — воскликнул Кнорин.

— Точно так, ваше превосходительство, — охотно согласился Жабинский.

— Вот и будем завоевывать любовь и внимание высших чинов! — сказал Кнорин.

— Стараемся, ваше превосходительство, — ответил майор.

— А зачем пожаловал князь в наше идиллическое Габро-во? — осведомился генерал.

— Сопровождаю австрийского военного агента барона Бех-тольсгейма и английского агента Велеслея.

— Что их сюда привело? Особенно Велеслея? Его место — поближе к штабам и войскам, чтобы знать дислокацию и планы нашего командования.

— Вызвались помочь России: мол, пресса сообщает о чудовищных зверствах русских, убивающих турок без суда и след-

ствия, а они готовы собрать факты и доказать, что это ложь и что в действительности все обстоит иначе.

— Как это не похоже на Велеслея! — ухмыльнулся Кнорин. — Он же пропитан ненавистью к России — от кончиков волос до кривых своих пяток!

— Клялся, что любит Россию и готов ей помочь.

— Я помню его еще по Петербургу. Что он только не выдумывал, чтобы представить нашу армию в самом ужасном свете! Ему бы хотелось, чтобы все это вздорное подтвердилось. Я представляю, как он обрадовался нашим неудачам под Плевной!

— Выражал свое сочувствие.

— Язык дан дипломату, чтобы скрыть свои истинные намерения. Велеслей — птица стреляная, его не так-то просто уличить в грехах. Но я уверен, что это законченный враг России и здесь у него одна-единственная цель: шпионаж.

— Во всяком случае, о турках он не обмолвился ни словом, — подтвердил Жабинский.

— Турция им нужна ради проливов, — сказал Кнорин.

— То же самое говорил Велеслей о нас.

— А что же им остается еще делать? — спросил Кнорин. — Находчивый вор всегда кричит первым «лови вора!», чтобы сбить с толку преследователей. Англия во все времена сваливала вину на других.

— А как сейчас настроены в Англии, ваше превосходительство?

— Думаю, что английский кабинет после наших неудач под Плевной будет ликовать. После перехода Гурко через Балканы и взятия Никополя английский премьер Дизраэли впал в меланхолию, он уже считал, что эра власти над проливами кончилась и им придется убираться восвояси!

— Жаль, что под Плевной мы потерпели фиаско! — сказал князь.

— Бог даст, фортуна еще повернется к нам лицом, — проговорил Кнорин — Сейчас ведь главное, чье мнение победит в наших верхах: главнокомандующего Николая Николаевича или военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина. Я не всегда разделяю мнение графа Милютина, но в данный момент я остаюсь на его стороне: русскую армию уводить за Дунай нельзя. Слава богу, из России уже идут подкрепления. Одолеем Османа в Плевне — победим и других пашей!

— Выходит, что теперь многое зависит от позиции военного министра? — спросил Жабинский. — А прислушается ли к его голосу государь император? Или он, в конце концов, станет на сторону своего брата?

— Государь понимает толк в людях, и он высоко ценит ум и смелость Дмитрия Алексеевича, — ответил Кнорин. — Во вся-

ком случае, точка зрения министра часто одерживает верх. Помню, как государь император выразил желание стать главнокомандующим и его в этом поддержал брат, Николай Николаевич. А Милютин возразил, и государь вынужден был согласиться с его мнением. К достоинствам Дмитрия Алексеевича надо отнести и его железную логику, против которой трудно возразить. Что мне не нравится в нем, так это резкость в суждениях. Он не постесняется унизить в присутствии государя даже кого-то из высочеств. От него попадало и братьям государя, и наследнику цесаревичу Александру, и великому князю Владимиру.

— А может, он прав? — осторожно спросил Жабинский.

— Прав-то он прав, точнее, почти всегда прав, но говорить-то можно и по-другому.

— Искусство владеть словом — великое искусство! — подхватил Жабинский.

— Дмитрий Алексеевич, безусловно, обожает монарха и испытывает к нему, как и все мы, верноподданнические чувства, — неторопливо продолжал Кнорин. — Кое-кто у нас готов был объявить его чуть ли не революционером за его реформы, но он просто имеет дар видеть дальше, чем некоторые наши деятели. Революционеров он не терпит, это я знаю точно. Он их считает бесплодными мечтателями, а народная революция, по его мнению, способна разрушать, но не создавать, и он этого боится. Он уверен, что царское правление в России может быть сохранено лишь в том случае, если мы перейдем к системе буржуазно-дворянской монархии, такая монархия — его идеал. Отсюда и его желание укрепить главную опору монархического строя — армию, и его несогласие с консервативным образом мышления высшего руководства. Он либерал, но либерал умеренный, не представляющий Россию без венценосного отца.