— Маша, Маша? — кричал он, но никто не отзывался.
Он соскакивал с саней, бежал рядом с ними и все звал жену, громче и громче, а вокруг был покой, и ему казалось, что огромные деревья и полуобнаженные крутые скалы, со спины покрытые синим ночным снегом, своим молчанием и неподвижностью вызвали несчастье. Отчаяние охватило его, минутами сознание мутилось, и тогда чудилось, что нет вокруг неподвижности и тишины, казалось — он подрывает динамитом скалы и деревья, бурки рвутся все вместе, и вокруг мелькают рушащиеся в белом дыму стволы деревьев, летят камни… А потом снова он видел покой камня и снега…
Страшно тяжел был последний год ссылки, но он не сошел с ума и не спился, хотя выпивал часто и много. С утра до ночи он работал — чинил охотничьи ружья, очень умело и ловко мастерил рыболовные крючки; ночью он читал книги Маркса, Ленина и Плеханова, оставленные товарищем.
За это время он поседел, хотя ко дню отъезда из ссылки ему шел только сорок второй год.
Чувство радости и печали охватило его, когда он приехал в родные места. Все было таким же, как в дни его работы на Центральной шахте, и все изменилось. Грохот завода, небо, покрытое заревом, подвижный дым, день и ночь, как вечная вода рек, бегущий из высоких труб; силуэты далеких шахт, лачуги, запах серы, глеевая гора, покрытая дымом, — все было таким же, как в тот скучный летний день, когда он сквозь решетку арестантского вагона смотрел на удалявшийся завод, город; степь. Он ходил по улицам, узнавал каждую вывеску, каждое крыльцо. Но где же добрые друзья его, где люди, полные прежней веры и отваги: шахтеры, прокатчики, электрики, старики и молодые, готовившие восстание пятого года? Многих уже не было в живых, многих уничтожила рука Столыпина. На второй день после приезда он встретил старуху Романенко. Они говорили недолго, но Звонков видел, что жизнь обошлась с ней жестче, чем с ним. От Марфы пахло вином, она плохо помнила рабочих, когда-то готовивших оружие, проводивших забастовки и пришедших в морозный день одиннадцатого декабря на Донскую сторону заседать в революционном Совете. Вечером он ждал Степку Кольчугина. Часто в ссылке Звонков вспоминал курчавую голову, скуластое лицо большеротого мальчика, и это воспоминание вызывало в нем чувство умиления. Поджидая Кольчугина, он снова старался себе представить этого паренька, и хотя он понимал, что в комнату к нему должен войти взрослый рабочий-доменщик, ему хотелось, чтобы Степка не изменился, а остался таким же десятилетним взъерошенным мальчишкой. Но Степан Кольчугин не пришел в этот вечер. «С девушкой гуляет в воскресный день», — решил Звонков.
Два дня, проведенные им в родных местах, огорчили его. Многих, кого он рассчитывал встретить, он не нашел. Еще с дороги он написал товарищу, бывшему с ним в ссылке, письмо в Киев по условленному адресу, но ответа не было. А ведь Бахмутский, уезжая, заучил адрес старухи Лахман, у которой Звонков собирался остановиться в случае приезда на родину. Целый вечер просидел он, ожидая кольчугинского Степку. Старуха Романенко обещала его обязательно прислать. Но он не пришел… Не захотел? Поленился? Побоялся? В голову приходили все печальные и невеселые мысли. То вспоминалась деревня, засыпанная снегом, там еще долго будут стоять морозы и выть страшный, сжигающий ветер… Вспоминались одинокие ночи, одноглазый заика-хозяин, пьяница и лгун. Потом он вспомнил, как молодым парнем гулял на Первой линии, ходил с Машей к ставкам, как родилась у них дочь Надька. И от этих далеких воспоминаний больно щемило в груди и становилось еще тяжелей, чем при мыслях о сибирской деревне. И он вдруг понял, что, живя в Сибири, он никогда не думал об изменениях, происшедших на родине, и представлял себе Россию такой, какой оставил ее в дни рабочего восстания.
— Ладно, — сказал он, — ладно, — и надел пиджак и шапку. Он хотел побороть состояние подавленности, которое постепенно накапливалось за последние дни, состояние, незаметно подготовленное годами его сибирской жизни.
Он вышел на улицу и пошел к заводу. Нет, те же люди, десятки тысяч людей работали в цехах завода, в дыму и пламени: те же люди бурили под землей породу, отбивали уголь; то же чувство крепкого товарищества объединяло их нерушимыми связями. Он смотрел на пылавший красным огнем завод. Ему вспомнилась тишина тайги в ночь смерти Маши. И сейчас он стоял, полуоткрыв рот, слушая лязг железа, рев пара, глухие взрывы, глядя на раскаленный дым, рвущийся из мартеновского цеха, на красные языки огня над черными домнами.
«Вот и прошло шесть лет, Николашке, — подумал он, — шесть лет ты на меня потратил — и ничего. Каким я был, таким и остался».
Он повернулся, пошел вверх по Первой линии. Шаги его были медленны и неторопливы, спокойные мысли шли основательно и прочно. Он обдумывал, на какую шахту поступить работать, как возобновить связи с товарищами…
Дома его ждал молодой человек с горбатым носом, с светлыми волосами деревенского мальчика. Увидев Звонкова, он быстро поднялся и пошел к нему навстречу, протянув вперед руку. Походка у него была спотыкающаяся, он заметно прихрамывал.
— Товарищ Звонков? — спросил он.
— Да, я, — отвечал Звонков, чувствуя, как сердце его забилось, но в то же время недоверчиво оглядывая пришельца.
Тот посмотрел на него живыми темными глазами и, спеша уничтожить обидную недоверчивость, торопливо заговорил:
— Вы писали Бахмутскому, ну вот я и есть ответ на ваше письмо. Понятно, да? Меня зовут Касьяном.
Он снова посмотрел на молча слушавшего Звонкова, на его внимательные, напряженно глядевшие глаза.
— Может быть, мы попьем чайку и поговорим о том, о сем? — спросил он. — Я только что из Екатеринослава…
Звонков продолжал молча смотреть на него, всеми силами сдерживая волнение и радость. «Почему из Екатеринослава? — подумал он, — В Киеве же Бахмутский…»
— Ну, и Бахмутский просил вам напомнить, как вы с ним разговаривали по поводу газеты, — сказал Касьян и рассмеялся.
Звонков покашлял.
— Садитесь, чего же нам стоять, — сказал он и снова, испытывая сомнение, страдая оттого, что не может его изжить, спросил: — Как там землячок — ничего мне не написал?
— О добрэ, кумэ. Недоверчивость — высшая добродетель гражданина, — проговорил Касьян, вынимая из кармана сложенный квадратик бумаги.
Звонков внимательно и долго читал коротенькую записку — всего несколько ничего не значащих слов; и пока голова его была наклонена над столом, Касьян, сощурившись, разглядывал его руки, шею, седеющий ежик волос над морщинистым загоревшим лбом.
Звонков медленно поднял голову; глаза их встретились, и они оба улыбнулись. Звонкову показалось, что лампочка стала гореть ярче, — недоверие ушло, рядом сидел товарищ. И чувство, которое он усилием воли сдерживал, охватило его. Этого человека он видел впервые в жизни, несколько минут тому назад он не знал ни голоса его, ни имени, но сейчас они сидели рядом за столом, двое близких друзей; они могли говорить о том, что его больше всего занимало, он мог задавать вопросы, долгие месяцы не дававшие ему покоя. И он уже не был одинок в городе, где, как показалось на мгновение, его забыли.
— Я первый вопрос задам, — сказал Звонков. — Какой это процесс был, кого повесили? Ткаченко где?
— Ткаченко и повесили, — ответил Касьян, — и еще семь человек.
— Когда? — спросил Звонков; ему казалось, что случилось это только сегодня, всего несколько часов тому назад.
— О-о-о, — протянул Касьян и, подняв подбородок, мгновение шевелил губами, — это было в восьмом, нет, в девятом, да, в девятьсот девятом, осенью. Да, я имею последнее письмо товарища Ткаченко-Петренко — сильный документ.
— А где оно? — живо спросил Звонков.
— Оно не при мне, но я его вам принесу, его следует размножить. Документ мужества. Просто и сильно. Настоящий пролетарий… Вот прочтете. — Он на мгновение задумался и сказал: — Слушайте, вы себе не представляете, как вы кстати приехали. Ведь здесь проклятое место, провал за провалом, прямо фатальное что-то… «Всероссийская кочегарка», такое огромное скопление рабочих. Чуть наладим связи — провал за провалом. Это будет ваше первое дело: укрепить связи с заводом. Большой завод, сотни великолепных, сознательных пролетариев, а в организации — портные. Вы видели что-нибудь подобное? Это же черт знает что, а? Жандармерия к заводу на версту не подпускает. У них там черная сотня, мастера — кругом шпики!
