— Тебе не жалко денег? — спросил Гриша.

— Нет.

— Смотри, я могу съесть пуд мороженого, у меня к нему болезненная любовь…

Действительно, он съел три порции, и толстая женщина, подававшая им, сказала, смеясь:

— Господин гимназист совсем, наверно, себе внутри застудили.

— Теперь можно домой, — отдуваясь проговорил Гриша и, лукаво посмотрев на Сергея, добавил: — Мама велела себя тотчас же разбудить, когда ты приедешь, но я решил, что самое лучшее — начать с мороженого. А как ты, не сердишься?

Он оказался не таким уж сухарем, как вначале подумалось Сергею. Всю обратную дорогу Гриша рассказывал про соседей по квартире, про Полю. А дома он совсем умилил Сергея тем, что уступил ему письменный стол и, тут же выдвинув ящики, начал выкладывать свои книги и тетради на пол и подоконник.

— Пожалуйста, пожалуйста, — говорил он смущенному Сергею. — Может быть, кровать твою поставим к окну, а мою к двери, тебе будет удобней, а зимой, если станет холодно, опять переставим.

— Что ты, Гриша, — говорил растроганный Сергей, — я вовсе не хочу тебя стеснять.

— Да мне же все равно, чудак ты, — говорил Гриша.

И в самом деле, поближе познакомившись с двоюродным братом, Сергей увидел, что тот был совершенно равнодушен к вещам и жизненным удобствам. Он отдавал товарищам свои учебники, легко давал взаймы деньги, зимой ходил без перчаток, хотя носил их в кармане пальто; он охотно брался за самое трудное поручение: мог пойти ночью на главную почту отправить письмо либо полдня колоть дрова для соседа… Но Сергей все же не мог решить, добрый ли человек его двоюродный брат. Многие черты Гриши ему не нравились. Гриша был совершенно равнодушен к природе и не любил животных. Полиного кота, толстого, круглоголового Барсика, он не пускал в комнату, а когда обнаруживал его на кровати, брал двумя пальцами за шкуру и выносил в коридор, а после этого вытряхивал одеяло и мыл руки с мылом, хотя вообще особой чистоплотностью не отличался… Его увлекали книги по философии и политической экономии. Он ночи напролет проводил за чтением и составлением конспектов. Все увлечения его были очень сильны. И даже невинное увлечение мороженым временами принимало грозную для близких форму.

Напоив Сергея чаем, Анна Михайловна сразу же погнала его в университет.

— Никаких откладываний, — сказала она, — Папа мне сообщил перечень твоих слабых сторон: первое — кунктатор отчаянный, второе — следить за тем, чтобы каждый день чистил зубы, третье — застенчив и от застенчивости делает всегда не то, что нужно…

— Боже, какой позор, — улыбаясь большим ртом, протяжно сказала Поля, — маменькин сынок!

— Нет, я лишь руководствуюсь правилом Марка Твена: «Никогда не делай завтра того, что можешь сделать послезавтра».

— Нечего, острить будешь потом, допивай чай и марш в университет, — проговорила решительно Анна Михайловна.

Сергей, поспешно дожевывая бутерброд, снова вышел на улицу; но сейчас у него уже не было легкого чувства праздности. Он шел к университету против своей воли, боясь сам не зная чего, нарочно замедляя шаги и часто останавливаясь передохнуть на крутом подъеме.

«Возможно, что высшее счастье — это беспечность и безделье, — думал он. — Ведь как было приятно; а теперь, лишь появилась обязанность, — такая тоска».

В университете все оказалось просто и хорошо. В прохладных, бесконечно длинных коридорах галдели студенты; все были веселы, возбуждены, любезны друг с другом. Никто не посмеялся над Сергеем, и никто не устраивал ему экзаменов. Он получил билет у юркого востроносого секретаря по студенческим делам, и стоявший рядом студент объяснил ему, что у этого секретаря феноменальная память, он помнит фамилии всех студентов и наперечет может сказать, кто не представил метрического свидетельства или подлинника аттестата зрелости. Прежде чем уйти, Сергей списал расписание лекций и погулял по коридору с таким видом, словно уже все ему здесь было хорошо знакомо и даже немного надоело. Он зашел в пустую аудиторию, оглядел огромные окна, наполовину закрытые густой листвой деревьев, скамьи, высоким амфитеатром окружающие профессорскую кафедру, великолепную длинную доску и подумал: «Вот завтра здесь начнется пиршество интегралов», — и, оглянувшись на полузакрытую дверь, с сильно бьющимся сердцем взошел на ступеньку кафедры, оперся локтями о пюпитр.

— Господа… — сказал он и взглянул на окна.

Голова закружилась, и хотелось вскрикнуть: такое острое предчувствие радости внезапно охватило его.

Да, да, конечно, он станет великим, скоро он взойдет на эту кафедру и скажет:

— Господа! Величайшая из задач, стоявших перед человеческим разумом, разрешена…

«А, смерть?» — спросило у него внутри.

«Ах, какая чепуха, — ответил он себе, — гениальная мысль бессмертна, смерти нет, разум — вечен…»

Идя обратно, Сергей думал… Поскорей окончить университет, потом поехать совершенствоваться в Германию или Англию. Значит, к двадцати двум годам он кончит курс, а в двадцать три уже получит доцентуру, ну а в двадцать четыре он сделается доктором и займет кафедру. Все это казалось несомненным. Лишь бы дождаться завтрашнего дня и начать слушать лекции. Он шел не глядя по сторонам, весь поглощенный своими мечтами и радостными мыслями.

Дома Анна Михайловна спросила:

— Был?

— Да, конечно, — ответил Сергей, — вот студенческий билет!

— И никто тебя там не съел?

— Мне ужасно понравилось, — сказал он, — все так величественно — коридоры с версту длиной, аудитории огромные, как театр. И во всем запах науки. И сад этот прекрасный. Я, тетя, знаете, счастлив.

Она посмотрела на него внимательными, умными глазами и сказала:

— Вот она, настоящая молодость. У моих этого нет. Поля в пятнадцать лет скептик, а Гриша — мрачен, говорит только о политике, озабочен, и все какие-то фанатичные увлечения.

Потом она рассмеялась:

— Значит, не так уж страшно, никто тебя там не обижал?

— Бросьте, тетя, чего это вы решили…

— Я же видела по глазам твоим — растерян был, когда я тебя силой гнала, и боялся смертельно, вероятно, проклинал меня в глубине души.

— Да ничего подобного, — сказал Сергей.

— Ладно, ладно, знаю я твою породу, — смеясь, говорила Анна Михайловна и удивленно сказала: — А письма все нет и нет.

— А ведь в самом деле — боялся, — сказал Сергей, — но надо себе навсегда зарубить слова Гете:

Поля, сидевшая у открытого окна и читавшая книжку, насмешливо фыркнула и, перелистывая страницу, сказала:

— Это ты считаешь идти на бой — сходить в канцелярию и взять у чиновника билет? Хорош боец!

— Ты дура, — сказал Сергей и рассмеялся, — ты ничего не понимаешь…

— Маменькин сынок, — сказала Поля и захлопнула книгу.

— Ты дура, — снова сказал Сергей, но на этот раз уже вовсе не добродушно. Он чувствовал, как раздражение охватило его и ему самому захотелось сказать Поле что-нибудь обидное.

— Поля, Поля! — сказала Анна Михайловна — Что за несносный язык у этой девчонки!

— Мамочка, ведь Сережа знает, что это в шутку. Правда? — сказала Поля и, улыбаясь, посмотрела на Сергея.

— Да уж ты известная шутница, — сказал Сергей.

Поля почти всегда насмехалась над всеми, и ее не любили. Даже добрейшая Софья Андреевна, умудряясь в каждом человеке находить только замечательные, благородные черты, сдержанно говорила о ней:

— Может, она и гениальная, необычайная, будущая Софья Ковалевская чи какая там Жорж Занд, только я таких не люблю — такой вредный язык! Она, кажется, и мать родную не любит, а только своего кота Барсика и себя.

А студент Лобода, которого Поля особенно преследовала насмешками, ненавидел девочку всей душой и, сердито перебивая Софью Андреевну, говорил:

— Шо гениальная, то она не гениальная, а шо вредная глиста, то вредная.