Мьята злорадно говорил, глядя на Фищенко:
— Да, деньги все гонят. Сколько я говорил: с таким быстрым сходом шихты зарежете печь. Вот и зарезали. А кокс какой! Мусор, а не кокс. Думали, она — что ни Дай — съест. Вот и зарезали, заработали…
Очкасов вторил ему:
— Конечно, хозяева думают, печь, как рабочий, — что ни положи, вытерпит. А она хоть и железная, а вот забастовала. Это мы только всё терпим…
Фищенко молчал, как всегда, и только глаза его были тоскливее обычного.
Инженеры винили в разладе работы каталей, верховых, газовщика, старика Афанасьева, небрежно взвешивавшего подачи.
Молодые инженеры говорили между собой, что начальник цеха неправильно составил план загрузки шихты, не учел особенных свойств калачевской руды, которая недавно поступила на завод. Абрам Ксенофонтович бегал от старых рабочих к мастерам, от мастеров к инженерам, кивал головой, вздыхал, соглашался со всеми, поддерживал все противоположные мнения — и в глубине души не интересовался ни причиной расстройства хода печи, ни тем, удастся ли печь вылечить. Его волновало и трогало лишь одно: как бы не пострадать, остаться в стороне, избежать директорского гнева. Он всем объяснял, что в его смену печь шла хорошо, что он выполнял все распоряжения начальника, что горновой и газовщик отлично справлялись с делом при нем, что при сдаче им смены все было в полном порядке, а вот утром, когда он принимал смену, уже все было плохо — шлак не шел, а на фурмах товар навис, и все разладилось. И хотя он все валил на ночную смену, но делал это вообще, никого не обвиняя — ни мастера, ни горнового, ни газовщика, ни верховых, ни руду, ни кокс, ни инженера… Пришедшее на домну начальство разделилось на три лагеря. Одни обязательно хотели выяснить причину расстройства хода (найди они эту причину — все само собой станет на место), другим обязательно хотелось обнаружить живого виновника. Эти расспрашивали старших рабочих и мастеров, таинственно подмигивали, задавали невинным голосом каверзные вопросы; им казалось, что, лишь только будет найден живой виновник, дело само собой наладится и печь пойдет… А третьи старались исправить ход печи, и, случись это, они бы уже не интересовались ни причиной, ни виновником. Эти люди полагали, что в доменном производстве все равно ничего не поймешь и никто ни в чем не бывает виноват. Степан сразу определил этот третий лагерь: в нем состояли обер-мастер Фищенко и молодой инженер Кубарев; Воловик же, отдав распоряжения о загрузке в печь нескольких колош кокса и уменьшении количества руды в последующих загрузках, занялся поисками виновника…
Мьята каждый раз заглядывал в фурменную гляделку, с отчаянием охал и говорил:
— Довели, вот это довели… — и смачно сплевывал в сторону Воловика. — Господин инженер, Антон Савелъич, — сказал он, подходя к Воловику, — тут дутьем ничего не сделать, не идет шлак уже совсем, две фурмы забились, товар на них подступает. Такого козла произведем, как в Макеевке был…
Воловик рассматривал старшего горнового и молчал. Мьята, морща длинный нос, просительным голосом проговорил:
— Антон Савелъич, дозвольте вытащить фурмы; не пойдет — амбразуру вытащим; мы его пикой задразним, вот увидите.
Воловик поднял одно плечо и сказал:
— Может быть, вообще кладку разобрать или взорвать динамитом?
Степан видел, как Мьята зашевелил верхней губой, отчего усы его задвигались.
— Все горячит себя, старый, сейчас комедия будет, — сказал Затейщиков, стоявший рядом со Степаном.
Но Мьята сдержался, разгладил усы и вздохнул.
— Что ж, Антон Савелъич, — сказал он, — какое будет ваше приказание?
В это время к Воловику подошел Дубогрыз и, наклонившись, начал быстро говорить ему, кивая в сторону литейного двора. Мьята, сощурившись, смотрел на водопроводчика, потом громко крякнул, плюнул, насмешливо подмигнул своим подручным. Воловик вынул книжечку, выдавил из нее тонкий карандашик и, поглядывая на Дубогрыза, стал писать.
Среди чугунщиков, формовщиков и подручных горнового это действие инженера вызвало возбужденные замечания:
— Фамилии списывает!
Спрятав записную книжку, Воловик, точно только сейчас заметив Мьяту, спросил:
— Ну что?
— Какое будет ваше распоряжение? — спросил горновой.
Воловик раздраженно сказал:
— Вы, любезнейший, ведете себя не так, как вам полагается. Когда мне нужно будет, я вас позову, — и, махнув рукой, отвернулся.
Мьята пошел, громко ругаясь. Инженер смотрел ему вслед, прищурившись и слегка покачивая головой.
Потом он сказал Абраму Ксенофонтовичу:
— Этого старого юродивого я уволю, у него ум за разум зашел!
А Мьята подошел к печи, посмотрел в фурменную гляделку, и его точно перекорежило всего. Он сердито швырнул на загремевшую чугунную плиту лом и сказал:
— А черт с вами! Мне-то что, мой завод, что ли! — и, протянув Степану кисет, предложил: — Давай покурим!
Но через мгновение его опять охватило беспокойство, он ссыпал табак из незавернутого бумажного желобка в кисет и сказал:
— Нет, ты гляди только, до чего довели.
Степан посмотрел в гляделку. Там, где обычно бушевало яркое, почти белое пламя, на которое без синего стекла глядеть было больно, сейчас все окрасилось в темно-красный цвет, на фурмах нависали темные куски руды.
— А! — с тоской сказал Мьята. — Видел? Как солнце закатывается, гаснет!
Подошел Абрам Ксенофонтович и передал приказ инженера выпускать шлак через чугунную летку.
— Горн забьем, — сказал Мьята, — не буду я этого делать.
— Отказываешься подчиняться приказу начальника цеха, так, что ли? — спросил Абрам Ксенофонтович.
Мьята отмахнулся от него, точно он был не мастер, огромный восьмипудовый мужчина, а маленький надоедливый комарик. Потом он громко, длинно выругался и позвал подручных.
— Мне-то что, — повторял он, — мне-то что. Приказ? Ладно, пускай будет приказ, мне-то что.
Степан думал, что чугун не пойдет вовсе, но чугун пошел, а вслед за ним вытекло немного густого черного шлака. Никогда Степан не видел такого чугуна. Густое облако трепещущих искр поднималось над ним. Эти искры были так красивы, что Степан невольно залюбовался ими. Он отошел на несколько шагов и смотрел на их быстрое движение: одни летели стремительно вверх, кувыркаясь, описывая удивительные кривые, другие плавно парили высоко в воздухе, третьи уже шли книзу, вдруг исчезая, — яркая неразбериха миллионов движений, внезапных, необычайных, прелестных.
— Ну, чего раззявил рот? — крикнул Мьята.
Степан думал, что инженер оказался прав: чугун пошел. И это огорчило его.
Но Абрам Ксенофонтович, поглядев на неохотно вытекавший густой чугун, покачал сокрушенно головой и таинственно сказал Мьяте:
— Я ведь тоже говорил господину Воловику: этим делу не поможешь. Но раз приказ такой — ничего не поделаешь.
К девяти часам утра пришел директор. Он был в светло-сером пальто, в серой шляпе, на руках у него были серые перчатки. И даже небольшая узкая бородка его была пепельной, под цвет пальто и шляпы. Огромная пропасть чувствовалась между этим нарядным длиннолицым человеком и людьми, работавшими на домне. И хотя директор, сняв перчатку с узкой длиннопалой руки, поздоровался не только с инженерами и мастерами, но и со стариком формовщиком, оказавшимся рядом, пропасть между ним и рабочими, одетыми в прожженный брезент, наоборот, даже стала заметней. Директор задал несколько быстрых вопросов Воловику и пошел к печи. Ловко и быстро выбирая дорогу, он поднялся на литейный двор, смело, не задумываясь, перепрыгнул через канаву, по которой тек чугун, и подошел к самой чугунной летке. Сотни рабочих, табельщиков, мастеров и инженеров проделывали этот путь, и никто никогда не замечал, как подходит к печи толстяк Абрам Ксенофонтович или инженер Воловик. Здесь же все невольно остановились, следя за каждым движением Сабанского, одобряя его, приглядываясь и обмениваясь замечаниями. Он небрежно стряхнул перчаткой севшую на рукав искру, протянул белую руку Мьяте, и Мьята, поглядев на свою ручищу, с сомнением покачал головой и, прежде чем подать ее директору, обтер о штанину под фартуком. Директор заглянул в фурму, задал несколько вопросов, медленно обошел вокруг печи, остановился у шлаковой летки, снова задал вопрос и вернулся к чугунной летке. Все, что он делал, было обычно и естественно, но чем естественней вел себя директор, тем необычайней казалось его поведение рабочим. Если б перед ним расстилали богатый ковер и он бы ходил, важно закинув голову, если бы к его приходу спешно закрыли чугунную летку, то это бы меньше удивило рабочих.
