— А ну, давай еще раз.

— Что ж, давай, — отвечал Затейщиков, и чувствовалось, что он пресыщен выигрышем. Он понимал, что уйти ему не дадут, и играл неохотно, точно уступая насилию.

Пахарь следил за каждым его движением, вот-вот, казалось ему, откроет он тайну мошенничества. И каждый раз Затейщиков равнодушным голосом говорил:

— Проиграл ты, Пахарь.

— А ну, давай еще раз, — произносил Пахарь, видимо не имея уже воли прекратить игру.

Степан внимательно Следил за игрой Затейщикова, — всякий раз, когда ставка была велика, Затейщиков выигрывал. Если подряд шли большие ставки, Затейщиков брал их одну за другой; когда же ставка была незначительна, Затейщиков проигрывал и с явно фальшивым огорчением говорил:

— Эх ты, опять проиграл.

Степан попробовал припомнить, как играл Затейщиков с самого начала, потом проследил, как он поставил очередных три гривенника, и ему вдруг стало ясно: каждый раз, выигрывая, Затейщиков делал ставку на орла, в тех редких случаях, когда он не отгадывал, ставка была на решку.

Напрасно игравшие жадными глазами следили за руками Затейщикова — с правой или левой руки бросает он монету, следили, одинаково ли высоко он ее подбрасывает, первыми кидались смотреть, когда она падала на землю.

Степан подошел к Пахарю и, волнуясь, негромко сказал: -

— Мишка, с монетой у него неладно, ты монету посмотри! В монете все мошенство.

Пахарь быстро оглянулся на Степана и так же тихо ответил:

— Ей-богу? Сейчас, подожди, — и громко, торжественно сказал: — Ладно, Затейщиков. Ставлю рубль-целковый! Проиграю их — больше играть не стану.

— А то хватит? — усмехаясь, спросил Затейщиков.

Пахарь отрицательно мотнул головой.

— Орел! — сказал Затейщиков, и монета взлетела высоко, тускло сверкнула, поравнявшись с фонарем.

Пахарь кинулся на колени.

— Стой! — отчаянным голосом закричал Затейщиков. — Уговор был руками не лапать. Мошенствуешь!

Он пытался вырвать монету из рук Пахаря, но тот успел передать ее Степану.

— Отдай, Кольчугин! — кинулся к нему Затейщиков.

Степан зажал монету в левой руке, а из правой сложил кулак и, проводя им перед носом Затейщикова, спокойно сказал:

— Отойди, а то в нос дам.

Его окружили. Он раскрыл кулак, и при свете спичек все увидели, что монета с обеих сторон имеет на себе изображение двуглавого орла! Монета была составлена из двух сточенных половинок, с изумительной аккуратностью припаянных одна к другой. Она пошла по рукам, и рабочие невольно восхищались тонкостью мастерской работы: даже зубчики приходились один к другому.

— По меди паяна, ловко! — сказал кто-то.

— Да, сработана на совесть, — поддержал Пахарь.

— Стой, сволочь, уходишь? — крикнул Лобанов и схватил Затейщикова за руку.

Мишка Пахарь внезапно размахнулся и ударил Затейщикова в скулу. Обычно драчливый Затейщиков даже не сопротивлялся. Он тотчас отдал деньги, а когда его стали бить довольно свирепо по затылку и по шее, вдруг рванулся и кинулся бежать.

— Монету эту нужно в ставке утопить, — предложил Лобанов.

— Давай ее мне, я ее в мартеновскую печь кину, — сказал пожилой рабочий.

Но Степан положил ее в карман и сказал:

— Не бойсь, я ей ходу не дам.

Кто-то посмеялся:

— А кто тебя знает!

Но Мишка Пахарь сказал:

— Нет, Кольчугин не такой, это будь уверен. — И все поверили ему.

Монета осталась у Степана.

Зашли снова в трактир, выпили по кружке пива, расплатились деньгами, взятыми у Затейщикова, и стали хохотать.

— Я ему крепко дал, вроде как ты мне тогда, — сказал Мишка Пахарь, рассматривая руку.

— Пошли на Первую? — предложил Степан.

То и дело появлялась у него беспокойная мысль о химике: «Не ждет уже, верно, а завтра выгонит. Да я его упрошу: получка…»

На Первой линии было душно: камень мостовой и стены домов, разогревшиеся за день на солнце, теперь сами излучали тепло. Пыль и песок скрипели под ногами гуляющих, шуршала шелуха подсолнуха. Извозчики и приехавшие из окрестных рудников линейки двигались шагом, кучера то и дело кричали: «Эй, поберегись!» Пассажиры, с лицами, наполовину закрытыми капюшонами брезентовых пыльников, привставали с сидений, орали сердитыми голосами, но гуляющие не уступали дороги. Они шли плотной, неторопливой толпой, толкаясь, мешая друг другу, сплевывая сухую пыль, поднятую тысячами ног, иногда останавливались, зажатые среди потных тел, потом снова шли вперед и, дойдя до кирпичного двухэтажного здания банка, поворачивали обратно. А тут же рядом тянулись тихие, пустынные улицы, где ходить было просторно и удобно. Гуляли только от завода до банка. И многие рабочие приходили с привокзального поселка, богатого садами и зеленью, чтобы, медленно, с трудом пробираясь, сделать десяток кругов в толпе, окутанной пылью, душным запахом пота и облаком махорочного дыма.

Степан и Пахарь вошли в толпу. Мерный говор, красные, оживленные лица гуляющих, далекий гул завода, медленное, сопряженное с сотнями людей движение — все это казалось очень приятным. Часто в двигавшемся навстречу потоке попадалось знакомое лицо, приятели перекликались; а спустя некоторое время снова встречались те же знакомые лица, весело поглядывали полупьяные глаза. И от этого беспорядочная толкотня ощущалась как ритмичное, стройное движение — гулянье.

Когда навстречу шли девушки под руку с парнями, их но трогали, а если девушки шли своей шеренгой, их задевали, толкали, поднимался смех, веселая руготня.

Вдруг Степан увидел раскрасневшееся лицо Верки, шедшей навстречу.

Степан толкнул Мишку в бок и сказал:

— Вон сестра твоя!

— Ты что, испугался? — рассмеялся Мишка и громко крикнул: — Верка!

Они остановились на мгновение, и Степан невольно расставил руки, чтобы уберечь девушку от толчков. Но она сама могла себя отстоять. Поглядывая на Степана веселыми глазами, она толкнула кого-то локтем, сердито огрызнулась, но тотчас же рассмеялась. Она была одета в розовое платье, на шее ее висела нитка стеклянных бус, в ушах поблескивали маленькие сережки. Несколько толстые губы, по-детски оттопыренные, придавали прелесть ее лицу с дерзкими круглыми глазами взрослой женщины.

— Пошли, а то затолкают, — сказала она и взяла Степана за руку.

Впереди их шел Мишка, рядом с подругой Веры, высокой, сутулой девушкой.

И Степану открылась вся прелесть гулянья.

Плечо девушки касалось его плеча, немного влажные теплые пальцы переплелись с его пальцами. Она окликала подругу, брата, смеясь заговаривала со встречными, а Степан шел молча, захваченный острыми, неведомыми ему ощущениями. Все в нем сразу смешалось: и хмель от выпитого вина, и блеск глаз подвыпивших людей, гул голосов, шарканье сапог, далекий рокот завода и новое, не испытанное им никогда, томящее чувство.

А девушка, смеясь, косила глаза в его сторону. Иногда, стиснутые толпой, они невольно прижимались друг к другу и, когда снова становилось просторней, несколько секунд медлили отодвинуться.

Он бы ходил так до гудка на первую смену, но Верка, увидев подруг, собиравшихся домой, сказала:

— А ей-богу, я есть захотела… Эй, девочки, стойте, вместе пойдем!

Она наскоро простилась со Степаном, крикнула ему:

— Приходи, Степа, в воскресенье, — и побежала догонять подруг.

Он пришел домой в двенадцатом часу ночи. Мать и Марфа сидели за столом; мать шила, а Марфа смотрела на нее, положив руки на край стола.

— А, ученик пришел, — сказала Марфа. — Ты гляди, что тебе мать приготовила.

С подоконника были сняты горшки и кастрюли, чистый лист белой бумаги, красиво вырезанный, как скатерть с бахромой, покрывал его; посередине стояла ученическая чернильница, рядом с ней лежали тонкая ручка и карандаш. Мать, не поднимая головы от шитья, улыбалась. Редко Степан видел улыбку на ее лице, и это выражение довольства, покоя в глазах, обычно сухих и суровых, а сейчас мягко блестевших из-под полуопущенных ресниц, поразило его.

— В город ходила, весь инструмент купила, — улыбаясь, рассказывала Марфа.