Был доктор Кравченко, считавший, что человек должен бороться со злом там, где его поставила жизнь, преследующий воровство и грубость фельдшеров, говоривший дерзости директору. Он писал корреспонденции о тифе, дизентерии и с тоскливым удивлением видел, что эпидемии после появления его заметок во «Врачебном вестнике» не уменьшаются.

Но больше всего среди служащих завода имелось людей, которые ни о чем не думали, ничего не хотели, ни о чем не размышляли; они жили без скуки, но и без веселья, не гордясь и не печалясь, жили кто во что горазд, работали кое-как, и жизнь для них не была ни дурной, ни хорошей, и даже увлечение картежной игрой было для них невозможно…

Вокруг цеховой конторы собрались рабочие.

Абрам Ксенофонтович говорил:

— Ребята, я понимаю, у меня ведь тоже рабочее сердце.

— Ты все понимаешь! — закричал ему Лобанов. — Я знаю, как ты понимаешь: на работу принять — красненькую, на побывку поехать — синенькую, на два часа отпроситься — потом все воскресенье землю на твоем огороде копать.

— Копал, верно, — сразу оживившись, сказал Абрам Ксенофонтович. — Поднес я тебе стаканчик? Скажи, поднес?

— Ну, подносили, — сказал Лобанов.

— И закусил хорошо?

— Закусил.

— Что ж ты хочешь от меня? Отгулял пол-упряжки? — подмигнув, спросил мастер.

— Было, да.

— А что за закуска была? — спросил весело мастер.

— Студень хороший, огурцы, потом борщ, — простодушно перечислял Лобанов.

Рабочие смеялись, слушая спор между мастером и Лобановым. Степан глядел на мастера, на его маленькие желтые глаза, доброе, дурковатое лицо. И снова он чувствовал, что обида на Абрама Ксенофонтовича напрасна, как бесполезны были слова, обращенные к кассиру и табельщику. Но хотя он понимал и чувствовал это, раздражение и обида были так велики, что он не мог удержаться и тоже спросил:

— А с меня за что пять рублей удержали?

— С тебя заведующий цехом велел удержать.

— Я все время исправно работал.

— Ты спроси господина Воловика, — усмехнулся Абрам Ксенофонтович.

— Ну и спрошу. Он в конторе, что ли?

— В конторе, в конторе, вот тут вот, пожалуйте, господин Кольчугин, — насмешливо говорил Абрам Ксенофонтович, указывая рукой на дощатую дверь конторы.

Рабочие, притихнув, глядели на Кольчугина.

— Брось, Кольчугин, — сказал Лобанов.

— А что, боюсь я, что ли, — сказал Степан и повернулся к двери.

Он сделал несколько шагов под молчаливыми, одобряющими взглядами товарищей.

— Я не только про себя, я про всех его спрошу! — крикнул он.

Только он хотел пройти в коридор, как дверь открылась и на пороге показался инженер.

Степан остановился и громко спросил:

— Господин заведующий, за что штраф наложили?

Воловик внимательно посмотрел на него и сказал:

— Чтобы не лез под колеса. Понял?

— А на всех? — спросил Степан.

— Это петиция, что ли? — угрожающе спросил Воловик и, повысив голос, сказал: — Вот что, почтеннейшие, раз вы уж тут собрались, я вам скажу несколько теплых слов. Претензий вы мне не предъявляйте, я штраф накладываю не по своему произволу. Я подчиняюсь правилам так же, как и вы. Поняли? Если вас штрафуют, то вы сами в этом виноваты. Я лишь подчиняюсь разумным правилам, а вы им не подчиняетесь. Понятно? — И он прошел через толпу рабочих.

— Сами, выходит, виноваты, — с насмешливым удивлением сказал Степан.

По лицам и одежде рабочих, сидевших в трактире, можно было сразу определить шахтеров: угольная пыль въелась им в веки, что придавало лицам суровое и печальное выражение.

Доменщики заняли большой стол у окна. Степан хотел выпить кружку пива и сейчас же уйти, но товарищи потребовали водки. Мишка Пахарь налил всем по полстакана. Степан выпил.

«Не поел утром, — тревожно подумал он, — закушу и пойду». Но пока он закусывал, ему налили еще водки, он снова выпил, и химик, книги — все ушло и перестало его беспокоить.

Мишка Пахарь, навалившись грудью на стол, ударил Степана по плечу и сказал:

— Слышь, Степка, вот выпьем, пойдем в орлянку играть, а потом в город пойдем, на Первую, ладно?

— Ладно, ладно, — отвечал Степан.

— Правильно, в чем дело, рабочий желает погулять, — медленно, немного заикаясь, говорил Мишка, подражая интонациям отца.

Лобанов громко объяснил, глядя на соседей:

— Обещал бабе своей прямо домой пойти, ну а с этой получки да со штрафами этими все равно не хватит. А раз такая досада, почему не сходить в пивную?

— Правильно, в чем дело, рабочий желает погулять, — медленно, как во сне, повторял Мишка Пахарь, внимательно всматриваясь в лица соседей.

Он искал повода к драке, до которой пьяный был охоч; все знали это, и когда Мишка тяжелым взглядом остановился на Лобанове, тот поспешно подтвердил:

— Правильно, раз рабочий хочет погулять… — И Мишка снисходительно кивнул.

Затейщиков, работавший раньше глеевщиком на шахте, рассказывал:

— Был у нас штейгер один, Вадим Петрович; вот был человек, вроде Воловика, ну прямо спасения от него никакого. Маленький такой, невидный из себя, но вредный, прямо какое-то удивление. Знаешь, в шахте спать народ любит; притомленный человек, ну и уснул. Вот он их и ловил, спящих. И что делал — ей-богу, не вру: возьмет палочку, вымажет в…, его в шахте много, ну вот и мажет по губам, а потом ногой поддаст, кричит: «Вставай скорей, мед по губам течет!» Ей-богу, не вру, я тому самовидец.

— Убить его надо было… Верно, Степка, надо было убить? — сказал Мишка Пахарь, глядя тяжелыми, пьяными глазами в лицо Кольчугину.

— Ты постой, я расскажу, — перебил Затейщиков. — Я все расскажу, ты, пожалуйста, не беспокойся, я расскажу, вот все расскажу. Конечно, решили его извести. Что только ни делали — не изводится никак. Лаву завалили, сами чуть не пропали, а он вылез. Инструмент роняли сверху — ничего ему, и все злей делается, ей-богу, озверел прямо; он уж понимал, конечно.

Затейщиков улыбнулся во всю ширь своего большого лица и продолжал:

— Вот был у нас там квершлажок, узкий-узкий… Качали по нем добычу с нижнего горизонта. Крутой квершлаг и узкий — беда! Идет вагончик — прямо за стойки цепляет. Тут, конечно, условились: как пойдет Вадим Петрович снизу, на коренную, плитовые сразу сигнал дадут: идет, значит, и сверху от лебедки пустят орла — вагон дикий, без каната; сорвался — и все. А им не разминуться никак.

— Ловко, — сказал Лобанов.

— Конечно, ловко, да ты слушай! Дождались, сигналят снизу: пошел Вадим Петрович по квершлагу. Ну, значит, пускай! Переглянулись, подводим вагончик, а лебедчик там был старичок. «Подожди, говорит, ребята, он услышит, что загремело, и обратно побежит, пускай повыше поднимется».

— Ловко, — снова, сказал Лобанов.

— Конечно, ловко. Орла, знаешь, как слышно? На всю шахту гремит. Вот стоим, ждем, тихо! И не смотрим друг на дружку… но тихо! Тут старичок лебедчик, аккуратный старик такой, рукой показывает: пустить время… Ну и пустили… Пошел сперва тихо, потом как загудит… стойки рвет! Мы стоим, слушаем. Потом стихло. Подошли к квершлагу, смотрим — черный-черный, ну, знаешь, шахта. Стоим, молчим. Лебедчик слушал, слушал, перекрестился: «Ну, слава богу, извели». И только он. сказал, слышим, шумит в квершлаге — идет человек кверху. Я думал, помру, испугался: идет покойник! Стали, стоим. И, понимаешь, вылез, сукин сын, страшный, губы дрожат, руки трясутся. Посмотрел на нас, дикой такой весь, и пошел по коренной. А мы тоже стоим и молчим. Он, оказывается, как услышал орла, за верхние стойки уцепился руками, ногами и подтянулся, а орел под ним пролетел. Вот какое дело…

— Ловко, — сказал Лобанов и сокрушенно покачал головой.

— Так и ушел? Но надо было ждать, дурак этот лебедчик, сразу пускать надо было, — сердито и трезво сказал Пахарь.

— А мы почем знали. Мы ведь как лучше хотели, — оправдываясь, сказал Затейщиков.

— Дурак ты. Я бы пустил — не ушел бы, — сказал Пахарь и добавил: — Ничего, еще посмотрим, кто кого оштрафует. На домне тоже можно, получше вашего орла.