— Очень даже добрый. Станет говорить — может три часа говорить, трошки дурной! Ты знаешь, кто здесь работает?

— Ну?

— Пашка, Степан Степаныча сын. Лаборант, Целая птица!

— Ну и что? Черный такой? Я даже не признал его…

— А работать кто будет? — спохватилась Вера.

— И меня уже мастер ждет.

— Степа, знаешь что, ты приходи вечером на Первую гулять.

— Не знаю, может, приду, может, нет.

— Приходи, верно, против церкви, мы там ходим.

Степан пошел в сторону доменного цеха, оглядываясь на низенькое темное здание лаборатории. С Верой было приятно разговаривать. Говоришь, и все хочется стереть с ее руки, повыше локтя, серые высохшие тропинки, оставшиеся после черных капель угольной воды. Вот-вот, кажется, возьмешь за руку. И как это случилось, что из губастой девчонки получилась вдруг такая. А то, что она мыла полы и стекла в лаборатории, делало ее особенно привлекательной, приобщенной тайн.

Вечером Степан надел новую рубаху, достал праздничную фуражку с лакированным козырьком и пошел в город. Дойдя до переезда, он остановился, ощутив в сердце робость. Ему казалось, что стоит ему выйти на Первую линию, как поднимется смех: «Гулять пришел!»

Под руку ее взять, семечек купить, конфет… Фонари светят, все смотрят, знакомые ходят. Кто-нибудь скажет: «Глянь, и Степка вышел на Первую, ишь ты…»

Он постоял немного в нерешительности и повернул обратно в сторону поселка. В самом деле, зачем гулять? Но идти обратно было очень скучно.

— Кольчугин, ты потерял что? — спросил его знакомый голос.

На скамеечке возле ворот своего дома сидел горновой Мьята.

— Садись, что ли, покурим, — сказал Мьята и подвинулся, хотя на скамейке места было много,

Степан сел.

— Вот, — сказал Мьята, — значит, так.

Он вынул из кармана книжечку папиросной бумаги, достал кисет, быстрыми пальцами свернул цигарку, послюнил, заклеил. Степан полагал, что сейчас начнется разговор про домну, про нового инженера, но Мьята, раскурив папироску, спросил:

— Ты как, животных разных любишь?

— Люблю, чего же, — подумав, ответил Степан.

— Голубей, верно, гонял?

— Нет, голубей вот я не гонял. А так просто, в лесу или где еще.

— А ты бывал в лесу?

— Раз один. Когда маленьким был, на пасху с матерью ходили.

— А я в Харькове был, — сказал Мьята, — в зверинце. Вот где посмотрел, ей-богу.

— Тут тоже медведи были в прошлом году.

— Что медведи. Медведя цыган водит.

Понизив голос и блеснув светлыми глазами, Мьята сказал:

— Я сам не знаю, до чего я этим интересуюсь. Знаешь, как я в зверинец пошел? Баба поехала к сестре на побывку в Харьков и померла там, от сердца. Ударили мне телеграмму. Я к похоронам приехал; схоронили ее, значит, и, поверишь, прямым манером я с кладбища в зверинец пошел. Плачу, а уйти не могу, даже на поминки опоздал. И в ту же ночь уехал. Нельзя было долго оставаться.

Он помолчал и задумчиво добавил:

— Два рубля двадцать пять копеек билет стоил, четвертым классом.

Из ворот вышла малорослая широкая старуха и сказала протяжным голосом:

— Василий Сергеевич, чай пить идите, самовар вскипел.

Мьята, не глядя на нее, сказал:

— Вот теперь в хозяйках у меня живет. Ты заходи, чаю попьем, я тебе покажу одну книгу.

Они вошли в комнату. Видно, старуха хорошо хозяйничала, — стены были чистые, дощатый пол выскоблен, а широкая деревянная кровать застелена красивым пестрым одеялом. Но больше всего заинтересовали Степана клетки с птицами.

— Ишь сколько их! — сказал Степан, с любопытством глядя на пышногрудых толстоносых снегирей и поджарых быстрых щеглов.

— Вот кенар — лев, царь зверей, — сказал Мьята и, открыв дверцу, просунул в клетку руку.

Птица, доверчиво и дружелюбно склонив голову, глянула черным глазком, потерлась клювом о шершавый палец Мьяты. Он потихоньку начал вытаскивать руку, и кенар вскочил на его ладонь. Мьята зажал огромный кулак, птица исчезла в нем вся, смирная, понимающая свою безопасность.

— Загрубела рука; вот держу кенара, а тепла от него не чувствую, — сказал Мьята.

— Где там, — сказала старуха, обращаясь к Степану. — Сергеевич возьмет уголь из печки и через комнату несет к самовару; желтый уголь, самый горячий.

— Они на доменной тоже показывали, — сказал Степан, — шлак горячий руками берут.

— Выпить нам, что ли, с тобой? — спросил Мьята задумчиво. — А, Николаевна, как ты считаешь?

— Как хотите, початая с воскресенья стоит, — сказала старуха и пошла к шкафу.

Мьята показал Степану толстую книгу «Жизнь животных» Брэма, потом показал ему банку, в которой жили два вьюна и маленький серый сом.

— Ну, давай садись, — сказал он.

Степан вспомнил, как несколько месяцев тому назад он впервые пришел в доменный цех, как он глядел тогда на Мьяту. Думал ли он, что будет выпивать с ним. «Все оттого, что Пахарю башку разбил», — усмехнувшись, решил он. Степан не испытывал гордости. «Вот если б в лабораторию, а тут что. Он меня еще через отца, наверно, уважает».

Мьята, выпив, разговорился.

— Сказать тебе что? Вот инженеры, ученые, а никому такой мысли не было, как мне. Я способ знаю, как сталь из домны выпускать, не нужно мартенов никаких: руду загружаешь в печь, а сталь выплавляешь, вот как! У меня это все здесь, — он провел ладонью по лбу.

— А как же это? — спросил Степан.

— Чего захотел! — сказал Мьята. — Кроме меня, этого ни один человек не знает, как же я тебе сказать могу.

— Нет, верно, как?

— Куда ты? — рассмеялся Мьята. — Это сказать нельзя, директору даже сказать нельзя.

— А царю?

— Царю? — переспросил Мьята, оглянулся и тихо ответил: — И царю нельзя. Ни один человек знать не может.

— А как же, Василий Сергеевич, если вы помрете?

— Что ж, так и будет.

— Неужели заведующий в лаборатории не знает?

— Ладно, ладно, знает он много, — говорил Мьята и прикладывал ладонь к столу, точно убеждал кого-то.

В это время канарейка пустила замысловатую тонкую трель.

— Слыхал? — спросил Мьята. — Вот за это я их люблю, после работы хорошо голос их слушать — топкий, уши прочищает.

— Сергей Васильевич? — вдруг спросил Степан.

— Василий Сергеич, ты не путай, — сказал Мьята.

— Извините, Василь Сергеич, я вас давно хочу спросить…

— Ну, чего?

— Верно говорят, что вы с домной разговариваете?

Мьята молчал, недовольно поморщив лоб и сощурив глаза. Степан видел это, но спросил еще:

— Нет, верно, будто вы ее слышите, вроде разговор ее понимаете.

Мьята молчал.

— Я считаю, врут, — сказал Степан.

— Чего же спрашивать? — сказал Мьята и повторил: — Чего же спрашивать? А кто тебе это говорил?

— Люди говорили.

— Я знаю, люди. — Он замолчал, принялся за огурцы; два раза укусит — и нет большого желтого огурца, только сок на губах.

«Как бык», — подумал Степан.

Мьята посмотрел на него и лукаво сказал:

— Тут есть один рабочий из мартеновского, старичок, на Ларинке живет, по руке гадает, очень правильно все знает. К нему инженерши с рудников даже ездят, он отказывается, — не желаю, говорит, не надо. А мне все рассказал, и все правильно.

— Что?

— Судьбу. Вот сходи к нему, он тебе расскажет,

— Он же отказывается.

— Рабочим — нет, никогда не отказывается. Он сам рабочий.

Мьята притих, поднял палец.

— Слышишь?

— Что?

— Эх ты! Я вот сижу дома и знаю, что на домнах делается. У каждой свой голос. Вот наша, слышишь? Козлов вышел газовщиком, в ночь работает. Не любит она его. Дурак он.

Он зевнул, тускло блеснули его большие зубы,

— Спать надо, Кольчугин, как ты считаешь?

— Надо.

— Извиняйте за угощение.

— Спасибо вам, Василь Сергеич.

Мьята кивнул, снова прислушался и сказал:

— Что он там делает, слышать прямо не могу.

Степан шел к дому, и в мыслях его стояли рядом, спорили два человека: лобастый, с тонкой шеей — заведующий лабораторией, и таинственный старик Мьята.