Запальщик поднял руку и крикнул:
— Эй, слушай сюда!
Вдруг умолк гудок, замолчали шахтеры, сразу стало тихо, и Степке показалось: вот запальщик крикнет всемогущее слово — и мертвый оживет, поднимется с носилок.
— Я штейгера предупредил, что одна бурка не подорвана, — произнес запальщик, — я ему говорил, мерзавцу, глеевщиков в забой не пускать. Это он рабочего на смерть послал!
И вдруг, повернувшись к Федьке Мухину, он тихо сказал:
— А тебя, гнида, я еще в шахте приметил с твоим разговором.
Он размахнулся и спокойно, без ярости, ударил Мухина в грудь.
В это время набежали городовые, день и ночь дежурившие вокруг надшахтного здания.
— Разойдись! Три гудка было! Разойдись! — кричали они.
Надзиратель подошел к мертвому, снял фуражку, перекрестился и сердито спросил:
— Вы что, на продажу его тут выставили?
Шахтеры подхватили носилки, а надзиратель шел за ними и повторял:
— Веселей, веселей, ребята.
Идя с артелью по шахте, Степка со страхом подумывал, что шахтеры разойдутся по забоям и он останется один. Мальчик очень обрадовался, увидев, что совсем недалеко от двери засекали новую печь. Он мог слышать удары забойщицких обушков и руготню саночников. Степка слушал человеческие голоса, все казались ему хорошими — и забойщик, и саночники, и работающий неподалеку крепильщик.
В самый разгар работы пришел запальщик. Ему нужно было подорвать бурки на штреке, в нескольких шагах от забоя.
— А ну, собирайте манатки! — сказал он шахтерам; и они поспешно отошли к вентиляционной двери, разлеглись на земле.
Хорошо лежать разгоряченным, потным телом на прохладной земле, глядеть на лица товарищей, едва освещенные желтым мутным светом, и вести беседу. Сколько сказок и небылиц, сколько замечательных, никому не ведомых подвигов рассказывали подземные люди, отдыхая или ожидая начала работы.
Забойщик был уже пожилой человек. Его мохнатая голова, а особенно круглая курчавая борода блестели сединой. Голос у него был немного сиплый, негромкий.
— Да, — сказал он, видимо продолжая начатый раньше разговор, — соберутся у казенки: ты Водохлеб, а ты богомаз, а ты кривопузый, а этот толстопятый. И пошли мотать! Русские татар бьют, хохлы — белорусов.
— Это и сейчас есть сколько хочешь, — сказал один из саночников.
— Что сейчас есть? — спросил забойщик. — Сейчас вот загубил штейгер человека, собрались гуси — го-го-го, а городовик крикнул — и разошлись все, шабаш! А почему? Все семейные, хозяйственные, с детьми, матерями, с женами. Боятся! А в то время, знаешь, кто на шахтах работал? Матросы беглые, солдаты старые, еще с турецкой войны, беспаспортные, непомнящие, случались даже каторжане беглые. Вот были люди! Терпят, терпят, долго могли терпеть, а потом как пойдут мотать — все к черту разнесут…
— Но? — сказал саночник.
— Це правда, бувало, — сказал крепильщик, — старики рассказывают, пожгуть всэ, хозяева поутикают, их прямо в стэпу ловылы.
— «Старики рассказывают», — рассердился забойщик. — Зачем мне твои старики. Я, может, хуже них старик. Такое бывало… Вот когда это я вроде тебя был, колбасил вагоны на шахте девятнадцать. Фершал там в больнице находился, вредный очень! Человек, скажем, совсем помирает, а он его в шахту гонит. Ну, поработает больной пол-упряжки и перевернется до горы ногами. Пошли к управляющему просить — француз он был, и шахта от французской компании была — уволить его, собаку. Выбранные пошли: так и так. А мы во дворе собрались, ждем. Вернулись. «Ла-ла-ла — лопочет. Ничего, говорят, не поняли». Потом стражников вызвал. Те нас переписали и в шею со двора выгнали.
— От цэ вы поняли? — спросил крепильщик.
— Все, брат, поняли. Мы там не только фершала уволить просили — двух штейгеров, лавку от конторы просили закрыть. В городе вдвое дешевле против рудничной лавки. Во всем отказал. Тут зашумел народ: «Не желаем работать, пускай расчет дает». Снова пошли выбранные. Ждем их, ждем. Приходят — опять прогнал. Эх, брат ты мой! Был у нас там человек, фамилию ему забыл, слесарь в механическом. Как он выскочит, как закричит: «Братья, мы сами расчет сделаем! Мотай, шахтерня!» И пошли мотать! Контору разнесли враз, лавку разбили, а этот… вот фамилию забыл: «Братья, мало нас, давайте на шахту одиннадцать, народ поднимать». Всем народом пошли, а там аккурат смена. «Что такое, куда?» А наш-то слесарь: «Мы на Юзово идем, правов себе добывать!» Вот сколько буду жить — не забуду, как мы в Юзовку шли. Народу — войско! С желонгами, с топорами! Пивной завод разбили — четыреста ведер пива выпили. Что делалось! Трактир Гоза был — все в нем выпили. Соколовского хутор сожгли. Мне вина не досталось, а стал как пьяный, веселый. Как посмотришь — ночь, а светло, звезд не видно. Все с лампами, и кругом пожар горит. Вот были шахтеры…
— А дальше что? — в один голос спросили саночники.
— Худо было. Юз Иван Иванович собрал заводских, выдал им ружьев и говорит: «Шахтеры идут рабочих резать, надоело под землей работать». И стали пулять по нас, а тут казачий полк подоспел…
— Ну?
— «Ну», что «ну»? На ноге баранки гну. Сам губернатор приехал, всех велел плетями перепороть. И меня пороли. Многим суд был, в каторгу погнали, восьмерых в Екатеринославе повесили.
— Да, это да. Неужто губернатор выезжал? — задумчиво сказал саночник. — Ведь он генерал-губернатор, князь.
— А фершал что, остался? — спросил чей-то голос, и все сразу подняли головы. Прислонясь к стойке, стоял запальщик.
— Фершал? Какой? — удивился забойщик.
— Из-за которого бунт подняли.
— А, этот… Остался. Куда ж ему деться. Я прошлый год ходил туда, к старику знакомому, фершал живет! Сад у него хороший, дом каменный, а тогда он при больнице квартиру имел.
— Эх вы! — сказал запальщик. — Четыреста ведер пива выпили, а с фершалом не справились.
Потом он сказал:
— Палить сегодня не пришлось, газ не допускает, — и ушел в темноту.
Шахтеры вернулись в забой, а Степка остался у своей, двери, размышляя о страшном Екатеринославе, где вешали взбунтовавшихся шахтеров. Мать не могут тронуть, она ведь не жгла трактиров. А Кузьму повесят. Ему бы запальщик не сказал: «Эх ты…» А запальщик — он не то что с фельдшером или штейгером, он с кем хочешь разделается — с самим директором, не посмотрит, что за ним по заводу ходят два городовых с револьверами. Как возьмет свою сумку…
— Мальчик, дверовой, поди-ка сюда! — послышалось из забоя.
Забойщик держал листок-бумаги, казавшийся снежнобелым в его черных руках. Саночники, стоя по обе стороны от забойщика, светили на листок лампами.
— Ты грамоту знаешь? Можешь прочесть? — негромко спросил забойщик.
Степан обиделся и сказал:
— Не-е.
— Эх ты, — сказал забойщик и подул на листок.
— А чего это? — спросил Степка.
— Афишка, — шепотом сказал один из саночников, — подкинул какой-то черт, в них против царя пишут.
— Порви! Я тебе говорю, порви! — испуганно глядя на листок, сказал второй саночник.
— Не для того писали, чтобы рвать, — сказал забойщик и, аккуратно сложив листок, стал запихивать его в прорешку штанов. — Я его с махоркой положу, вкуснее будет.
— Иди, иди к двери, сейчас коногон поедет, — сказал он Степке и, похлопав себя по секретному карману, добавил: — Если кому скажешь, прямо с шахты беги — я не посмотрю, что ты маленький, шкуру сниму. Молчи, как цуцик.
Всю упряжку Степка поглядывал на забой и думал о замечательных и страшных случаях сегодняшнего дня.
Когда забойщик вылез на штрек отдыхать, Степка подошел к нему и шепотом сказал:
— Слышь, забойщик, я знаю, кто эту бумагу положил.
— Какую бумагу? — удивленно спросил забойщик. — Ты про что это, дурак, врешь?
Степан обиделся и сказал:
— Сам ты все врешь.
— А ну, пошел отсюда, — крикнул забойщик и замахнулся на Степку куском угля.
По окончании работы обидевшийся Степка не пошел с артелью на-гора. Тихо стало, когда артель скрылась за поворотом ходка; шепот капежной воды, шуршание кусочков породы — при красноватом тухнущем свете лампы все сделалось необычным.
