Эта унылость в голосе и в лице Ярослава, которому всегда и все было нипочем, так удивила и даже испугала Алексея, что он вскочил из-за стола, будто собирался звать «Скорую помощь». Ярослав мрачно усмехнулся и удержал его за плечо.

— Погоди, спешить некуда. У нас еще масса времени. До одиннадцати часов завтрашнего утра.

Алексей снова сел. Он лихорадочно соображал, чем и как успокоить друга. В таком состоянии Ярослав мог натворить немало чудес. Как раз вовремя. Когда каждое лыко им могут записать в строку. В строку будущей характеристики. Конечно, характеристики все равно дадут паршивенькие, но зачем же нарываться на издевательские?

Ярослав взял со стола статуэтку Ники, повертел в тонких пальцах. Сегодня и Ника не оживала, оставалась тяжелым металлом, удобным разве что для удара по голове. Да и в глазах Ярослава было именно такое выражение, будто он примеривался, как бы половчее ударить кого-то статуэткой. Но вот он вздохнул, поставил статуэтку обратно на стол и сказал:

— Ты ее забери домой. Положи в портфель. И свои бумаги тоже. А то, знаешь, прикажут выложить на стол пропуска, а потом комендант произведет опись «выморочного» имущества, и черта с два ты допросишься своих забытых вещей. Мы ведь по ножу идем, как в Коране говорится, и вряд ли доберемся до рая. Скорее всего угодим в ад. Тут, пожалуй, и Ника не поможет!

Он погладил статуэтку ладонью, и — странное дело! — в этот миг Ника снова затеплилась жизнью и красками, — свет из окна упал на нее переливчато, что ли? Алексей сказал:

— Давай сходим в партком, Ярослав. Покажем Кириллову нашу докладную. Ведь если в академии запиской заинтересуются, они прежде всего позвонят ему.

Такой разговор заходил и раньше между ними. Но Ярослав стоял на своем: никто защищать их не станет. Порой Алексею казалось, что для Ярки и на самом деле «страшнее кошки зверя нет». Вот и сейчас он меланхолически сказал:

— Ну что может Кириллов? Он же не ученый, а механик. Кстати, тебя никогда не занимало, почему в нашем институте секретарем парткома всегда выбирают кого-нибудь из инженеров и никогда — ученого?

Алексей недоуменно взглянул на Чудакова. В самом деле, почему? И нехотя предположил:

— Ученые — теоретики, а на такую работу нужен практик… — И нечаянно оживился: — А Кириллов не просто инженер! Все опыты у него на глазах проходят.

— Да, проходят, — не сдавался Ярослав, — но Кириллову важен только ход опыта, как работают его машины. И вообще партийная организация занимается только вопросами воспитания. Не будут же они разрабатывать теорию физики!

— Вот мы и попросим Кириллова перевоспитать нашего Шефа, — слабо улыбнулся Алексей.

— Так он тебе и возьмется! Это тебе не детская комната при отделении милиции: «Мальчик, зачем ты стащил у девочки ее завтрак? Ай, какой нехороший мальчик!»

Он спрыгнул со стола, помахал руками, как мельница крыльями, присел несколько раз на носках. Алексей видел, что все это делается от смущения: как же, разнюнился! Вот он выпрямился, лицо стало спокойным. Суховато сказал:

— Итак, до завтра. Имей в виду, нас судит триумвират: сам Иван Александрович, его заместитель и Шеф. Шеф уже трижды ездил к Ивану Александровичу на дачу. Список наших работ, мой автореферат по докторской диссертации, твои документы, что ты подавал на конкурс по замещению должности старшего научного сотрудника, — все это доставлено Ивану Александровичу. И — это уж мои догадки! — приложены все доносы, которые сочиняли на нас или только что сочинили по требованию Шефа Кроха, Подобнов и Анчаров. Так что готовься, брат, выпить чашу до дна…

Он залихватски-легкомысленно помахал рукой, прощаясь, и выскользнул в коридор. Алексей огорченно посмотрел на дверь.

Да, с Яркой происходило что-то непонятное. Словно он надломился. Внутренним усилием он еще мог притвориться прежним, как вот сейчас, прощаясь. Но трещина, как видно, прошла прямо по сердцу.

Алексей сердито швырнул бумаги в стол и вышел, грозно хлопнув дверью. Закон борьбы прост: если товарищ выбыл из строя, становись на его место!

Партийный комитет института находился в цокольном этаже, неподалеку от «преисподней». Когда ускоритель не работал, Кириллов обычно сидел в парткоме. В его кабинете стоял небольшой пульт с сигнализацией: любой инженер или механик машинного зала мог нажать кнопку на своем рабочем месте, и Кириллов точно знал, где его ждут. Пульт сделали коллеги по машинному залу: Кириллов после военного ранения страдал одышкой, а машинный зал велик…

Кириллов с любопытством поглядел на Алексея. Еще полгода назад Алексей попросил у Кириллова Устав партии и анкету, — было это в те дни, когда он совсем уверился, что ро-мезоны являются открытием. А потом пошло-поехало! Кроха начал перепроверять каждый шаг экспериментаторов и не увидел или не захотел увидеть новые частицы. А когда он произнес хорошо поставленным голосом, что эксперимент проведен «нечисто», стало просто стыдно просить у старших товарищей рекомендации… После окончания опытов с античастицами как будто и пришел такой день, когда с этой просьбой можно подойти к любому коммунисту — Алексей уже доказал, что недаром ест советский хлеб, — да снова беда: рассмотреть не успеют его заявление о приеме, если академик, согласно прорицанию Ярослава, предпочтет выгнать их, чем выносить сор из своей белокаменной избы в пять этажей…

— Заявление принес? — просто спросил Кириллов.

— Заявление, да не то, которого вы ждете, — вздохнув, ответил Алексей и выложил на стол копию докладной записки. Разговаривать с Кирилловым было легко: он присутствовал при опыте с античастицами, да и раньше не обходил установки Ярослава и Алексея стороной, всегда интересовался, что еще они придумали.

Кириллов внимательно поглядел на заголовок записки, перевернул страницу, взглянул на дату.

— Поздненько же вы с нею явились. Или все не решались отослать?

— Отослали в тот же день… — смущенно признался Алексей.

— Ну, ну, ну… — Кириллов задышал тяжело и часто. Его одышка — Алексей замечал это не однажды — возникала не только от усталости, но и от нервного возбуждения. Стало совестно: пришел к человеку, когда уже поздно что-нибудь сделать, только взволнует его понапрасну. Не об этом ли говорил и Ярослав?

Между тем Кириллов, вернувшись снова к первой странице докладной, внимательно читал ее, беззвучно шевеля толстыми потрескавшимися губами. Сидел, сбычившись каменной глыбой над столом, подперев лоб обеими руками, читал медленно, будто впитывал слова или записывал в памяти. Дочитал, снова уткнулся в дату и только потом уже разогнулся, посмотрел на Алексея.

— Чем же я тут могу помочь, Алеша? — неожиданно мягко спросил он.

Алексей словно споткнулся. Ведь все, казалось, началось правильно. Он пожал плечами.

— Завтра к одиннадцати нас вызывает академик. Красов поставил вопрос просто, или нашу работу подписывают все, кого он назвал, или… А мы, к его радости, все трое подали заявление об увольнении.

— Ну и глупо! — без обиняков сказал Кириллов. На широком, толстом его лице появилось что-то вроде обиды.

— Почему глупо? — ошарашенный, спросил Алексей.

— А как же вы будете бороться с Красовым и со всякой «красовщиной», если уйдете из института? Да еще «по собственному желанию»? Это же для товарища Красова лучший конец! И он подаст это самым естественным образом: молодые буяны восстали против руководства института и были изгнаны вон. Как это говорится в писании: «Изыди, дух сатанинский!» А те молодые ученые, которые с нетерпением ждут, чем кончится ваша борьба с Красовым, сразу слиняют и сникнут. Какая же это атака?

— Какие молодые? — с некоторым испугом спросил Алексей.

— Да что, свет клином на вас троих сошелся, что ли? — неохотно сказал Кириллов. — В институте немало любителей проехаться на чужом горбу, да и рикши имеются. Пока никто не протестовал, все рикши с любезностью подставляли спины, а теперь они вдруг заговорили. Пока еще, конечно, между собой. Но ведь удайся вам седока с горба скинуть, все заговорят вслух. А вы сразу: «Мы уходим!» Конечно, уйти проще. Вам даже характеристики дадут почтенные. Меня уже спрашивали: как я о вас думаю? А я думаю хорошо, так и сказал.