А то, что она не кинулась в твои объятия, тоже понятно: ты ухитрился смертельно обидеть ее. Попробуй теперь убедить ее, что поступил так против воли и желания…

Щелкнул дверной замок, и в проеме вырос Михаил Борисович. Он прищурился, словно не узнал после яркого уличного света, кто стоит перед ним. Потом насмешливо улыбнулся.

— А, Алексей Фаддеевич! Пришли с повинной?

— Нет. Хочу обокрасть вас.

Михаил Борисович отступил на шаг, легкое удивление и некий страх мелькнули в его расширившихся глазах, но он сдержался, усмехнулся снова.

— Ограбление запланировано с убийством?

— Нет. Вы ведь не очень храбрый человек и просто встанете лицом к стене, чтобы ничего не видеть.

— За что же такая лютая месть?

— Согласно исповедуемой вами заповеди: око за око!

— И как вы понесете вашу добычу? Связанной и в мешке? Добровольно она за вами не пойдет!

Алексей готов был выкрикнуть что-нибудь еще более злое, но в конце коридора появилась Нонна и сухо сказала:

— Перестаньте! Алеша, пройдите в комнату!

— Как? Он оскорбил твоего отца, и ты приглашаешь его в дом? — ядовито спросил Михаил Борисович, но, взглянув на дочь, торопливо добавил: — Ничего, ничего, мы пошутили! — И, швырнув шляпу на вешалку, бочком прошел мимо Алексея в кабинет.

Нонна своим суровым взглядом словно бы втолкнула Алексея в комнату. Не обращая больше внимания на Алексея, она сразу села в кресло, стоявшее подле погашенного торшера, уронила руки на колени и опустила голову, словно ее надломили. В этой позе Нонна выглядела маленькой, несчастной девочкой, которая не понимает, за что ее обидели, но чувствует, как жестока эта обида. Алексей невольно потянулся, чтобы погладить ее по голове, но она услышала его неловкое движение и резко выпрямилась.

Красота ее словно бы полиняла в одно это мгновение. А может быть, она умывалась после возни с машиной, но резкий разговор Алексея с ее отцом помешал ей вновь наложить косметику, поэтому и проступило все сердечное утомление, все долгие бессонные ночи, все длительное разочарование, которое копилось, вероятно, с того самого дня, как они встретились на пороге института. Ведь эти дни не прошли бесследно ни для кого из них. И даже милейший Михаил Борисович далек от своего привычного оптимизма.

— Зачем вы так, Алеша? — тихо выговорила она, глядя блестящими в полутьме глазами прямо в его глаза. — Я ведь не такое уж слабое существо и не нуждаюсь в жалости.

— Вы ничего не поняли, Нонна! — в отчаянии воскликнул он. — Ведь это я, я, понимаете, я боялся, что вы лишь из жалости заговорили о нашем будущем! Вы же помните, мне все предсказывали судьбу неудачника, мученика, несчастливца… Разве мог я принять при всем том, что сейчас происходит, вашу помощь? Я чувствовал бы себя трижды несчастнее, если бы ничем не мог отблагодарить вас за вашу жертву!

— Что же изменилось сейчас? — Глаза ее были недоверчивы, но где-то в глубине взгляда вдруг затеплилась маленькая надежда, и Алексей разглядел ее. Сердце забилось ровно, гулко, как перед затяжным прыжком с трамплина на лыжах, когда тебя охватывает предчувствие невесомости. Он все-таки опустил левую руку на ее волосы, а правой приподнял за подбородок ее лицо, наклонился — глаза в глаза, чтобы лучше видеть, что в них происходит, — и страстно сказал:

— Двое вместе — это уже победа! Это поддержка и помощь! Это совет и надежда! И это любовь и счастье! Почему мы должны отказываться от счастья?

Она смотрела в его глаза долго-долго, а он все склонял к ней лицо, и вдруг губы коснулись губ, и словно удар молнии ослепил и оглушил их — больше они не видели ничего, не слышали, как скрипнула дверь, как Михаил Борисович покашлял на пороге, и очнулись только от его громкого голоса:

— Я вижу, что ограбления с убийством не будет! Поздравляю вас, Алексей Фаддеевич! Нонна, можешь погрузить свои тряпки в машину! Завтра поставишь машину возле института. Я не желаю, чтобы в моем доме жила предательница! И для матери так будет лучше! У нее по три сердечных припадка в день!

Он отвернулся и ушел, сгорбленный, словно бы постаревший в один миг. Но Алексею показалось, что и это было притворством. Как будто он с усилием держал спину сгорбленной и с трудом притворялся стариком. Взглянув на Нонну, Алексей увидел ее сухие, испытующе устремленные на уходящего отца глаза и не почувствовал угрызений совести за то, что разрушил семью. Эта семья была разрушена давно.

— Алеша, помоги мне! — тихо прошептала Нонна, показывая на чемодан, стоящий на гардеробе.

Она и не заметила, как обратилась к нему на «ты», словно бы поручая себя его защите. И он понял: Нонна боялась, она действительно вручала себя и свою судьбу ему, пока еще очень слабому человеку.

Иван Александрович Гиреев посетил «преисподнюю».

Первым его заметил Коваль и забил тревогу: позвонил Ярославу. Ярослав сердито буркнул в телефон: «Ну и что?» — и повесил трубку.

Крохмалев, пятый день пытавшийся рассчитать путь новой частицы, выделенной Чудаковым и Горячевым, предупредил своего шефа о появлении академика. Михаил Борисович незамедлительно проследовал вниз.

Гиреева сопровождал Кириллов. В хаосе настроенных и демонтированных приборов, начатых и оставленных опытов и проверок было трудно разобраться. Кириллов добросовестно информировал обо всем, что тут делалось и намечалось на будущее.

У анти-ро-мезонной цепи они встретились.

Михаил Борисович пытался давать Крохмалеву свои «ценные указания», а Валька Коваль стоял в сторонке и переживал. Схема отладки была у него в кармане, но товарищ Крохмалев не удостоил техника объяснениями, для чего ему понадобилось повторять опыт. И Валька, помнивший, как Кроха загубил предыдущий опыт Горячева и Чудакова, мужественно страдал и страшился, однако продолжал утверждать, будто не помнит расположения приборов. Страшился он правильно: если Кроха запустит установку по догадке, черт его знает, что тут произойдет.

Иван Александрович поздоровался со всеми и несколько насмешливо спросил Красова:

— Вас уже предупредили?

— Меня пригласил Сергей Семенович. Он проверяет опыт Чудакова, — сухо ответил Красов.

— А где же сами экспериментаторы? — Участие в проверке для них не обязательно, — твердо сказал Красов.

— Я что-то не замечал раньше особой приверженности у Сергея Семеновича к экспериментам. Он ведь у нас в основном-то теоретик… — сказал Иван Александрович, словно и не замечая, как краснеет и бледнеет Крохмалев. — Кстати, прошлое участие Сергея Семеновича в эксперименте с ро-мезонами привело к недопустимой задержке открытия, — словно только что вспомнив об этом, добавил академик. — Вы не находите, что такие проверки не ускоряют, а замедляют нашу работу?

— Кто-то все равно должен проверить их опыт, — по-прежнему с твердостью в голосе проговорил Красов.

— Так вот вы и заставили бы их повторить весь эксперимент! — спокойно возразил академик. — Кстати, почему они отсутствуют?

— A y них отобрали пузырьковую камеру, вот эту самую, что сконструировал Чудаков, — невинно сказал Кириллов. — Сейчас они работают со старыми фотопленками. Горячев пытается теоретически предсказать новую частицу. Даже название уже придумал — фи-нольмезон. Не знаю, что он может сделать при помощи карандаша и бумаги, но, говорят, знаменитый астроном Леверье вычислил таким именно образом положение новой планеты. Может, и он помучится и научится…

— Чему он может научиться? — недовольно спросил Гиреев.

— Почтению к старшим! — тем же невинным голосом заметил Кириллов.

Михаил Борисович чувствовал, как его постепенно охватывает ярость. Было похоже на хорошо срепетированную сцену спектакля: каждая реплика бьет по нему. А Гиреев, словно сразу потеряв всякий интерес к опыту, пожал плечами и сказал: