— Спасибо вам, Христина Харитоновна! — тихо промолвила гостья и умолкла. Но хозяйка чувствовала, что Екатерина Андреевна все лежит с открытыми глазами и глядит, глядит в плотную темноту, будто силится разглядеть свою будущую судьбу. Только дано ли смятенному духом человеку представить свое будущее?
13
И вот все надежды оборвались…
Екатерина Андреевна, вглядываясь, еще долго видела мелькавшие меж деревьев фигуры мужа и Чеботарева. Лундин ее не торопил.
Отныне пути ее и мужа разминулись навечно. И Екатерине Андреевне представилось, что вот так всю жизнь Колыванов будет пробираться между людей, спорить, торопиться, доказывать свое, не думая о покое, о радостях жизни… Нет, он тоже будет радоваться. Это будут радости побед, радости открытий, радости свершений. Только о личной жизни ему некогда будет подумать…
Может, и лучше, что все это наваждение окончилось?
Она не вздыхала, не плакала, как, возможно, ожидал Лундин, — что-то уж очень усердно старик затесывал лесину, отделяя щепу за щепой тонкими слоями, будто собирался писать не единственный экспедиционный знак, а длинное письмо обо всем, что произошло тут, на последнем совместном привале. Старик не оглядывался на Екатерину Андреевну, ждал, должно быть, когда она передумает все свои горькие женские думы и сама окликнет его. Так вот нет же, не станет она плакать!
Ну что же, миссия ее окончена! Она может возвращаться в уютный, обжитой мир, пусть уж такие упрямцы, как ее бывший муж, продолжают работу открывателей. Надо думать, что обратный путь будет легче, — есть готовая тропа, впереди снова отдых на кордоне Диком, в гостеприимном доме Христины Харитоновны, а там, глядишь, встреча с отрядом Иванцова. Иванцов не откажет, наверно, дать лошадь возвращающейся с разведки заместительнице главного инженера Барышева, и тогда весь этот путь, отнявший у них три долгих недели, Екатерина Андреевна проделает в пять-шесть дней…
Нет, она не бежит от спора, в который ввязалась с женским безоглядным безрассудством! Она придет к начальнику и выложит ему все, что продумала, увидела, поняла. Конечно, проект Барышева следует похоронить, подождать результатов разведки Колыванова… И ее еще, наверно, будут ставить в пример, хвалить на всевозможных совещаниях, говорить: «А, это та, что прошла через парму? Молодец женщина!» И у нее будут поклонники, вздыхатели, — ведь теперь она свободна! Свободна совсем, свободна от опеки Барышева, свободна от уз замужества… Не напрасно же, должно быть, предки назвали брачный союз таким странным словом «узы»! Они-то знали, что такое узы, узилища, узлы… А впрочем, узел-то развязался…
Почему-то подумалось, как странно противоположны могут быть характеры людей. Вот Колыванов и Барышев… Они как будто стоят на разных полюсах, им никогда не понять друг друга. И в то же время сами они являются притягательными центрами для людей. Только и притягиваются к ним разные люди, и одна группа не походит на другую. Возле Колыванова — искатели, борцы за справедливость, за правду, а возле Барышева… И вдруг поняла, что так сопоставлять опасно! Получается, что вокруг Барышева собираются дельцы, ловкачи, ленивцы, — эти качества не так уж противоположны, как многие думают. Делец для себя — частенько ленив для друзей и для дела! Так кто же она-то сама, если возвращается в ту самую орбиту, которая вращается вокруг Барышева?
И странно, эта мысль оказалась так горька, что старик Лундин, если он того ждал, дождался наконец, когда по исхудалым, обветренным щекам Баженовой покатились скупые слезинки. Впрочем, Екатерина Андреевна тут же смахнула их и жестким, «командирским», как определил старик, голосом сказала:
— Пора идти, Семен! Долго ты там будешь возиться?
Как будто и не она совсем стояла слабая, побежденная, изгнанная. Старик усмехнулся про себя, сунул топор за пояс, вскинул поудобнее мешок за плечами и зашагал впереди, чтобы женщина не боялась, — не подглядит! — чтобы могла выплакаться, коли уж слезы набегают на глаза.
А Екатерина Андреевна, еще раз взглянув со взгорка, как нарочно, увидела далеко-далеко выходящие на поляну две маленькие фигурки, беспомощные и такие слабые в этом лесном одиночестве, что у нее сразу заломило в висках от боли и сочувствия.
Чеботарев и Колыванов ничего уже не видели, кроме леса впереди.
Шли они быстрее обычного. Может быть, потому, что раньше их задерживала забота об Екатерине Андреевне, а скорее всего потому, что оба были сердиты. Чеботарев злился на начальника, а на что и на кого злился начальник, ему было все равно.
Они шли молча, на небольшом расстоянии друг от друга, перекликаясь только по деловому поводу — где лучше поставить знак для Иванцова, как правильнее перекинуть кривую, чтобы избежать высокой насыпи, потому что уперлись в лога… Оба словно бы и не вспоминали об ушедших.
Но это только казалось.
Мысли их то и дело соскальзывали с привычного пути и обращались назад, туда, где сейчас шли Екатерина Андреевна и Лундин. Чеботарев вспоминал каждое слово Баженовой и видел теперь, как несправедлив был Борис Петрович к своей жене, клял себя за то, что не вступился за нее, пусть бы хоть насмерть пришлось поссориться с начальником. Иногда он ворчал:
— Подумаешь, есть нечего! А если есть нечего, так вчетвером-то еще легче! Лундин бы что-нибудь придумал…
Но слова эти он произносил про себя, — все равно ими уже не поможешь! Это только его личное мнение, которое он выскажет когда-нибудь потом, когда они выберутся из пармы…
И опять это «когда выберутся» вставало непреодолимой стеной леса, холода, сумерек, которые в бессолнечный день словно бы отстаивались в лесу, чтобы потом, к вечеру, хлынуть на запад и заполнить весь мир.
Около двух часов дня Чеботарев увидел впереди дым. Дым поднимался где-то в вершине лога, вдоль которого они пробирались, исследуя увалистую террасу. Колыванов решил в этом месте вывести трассу на подъем, и оба разведчика находились на самой высокой точке террасы. Дым возник неожиданно, он повис среди невысокого кустарника, которым зарос лог, словно там только что разожгли костер. В бледном безветренном небе этот дымок выглядел как сигнал приветствия.
Чеботарев остановился так, словно споткнулся. Колыванов, нагнавший его, тоже вгляделся в даль.
— Дым… — тихо сказал Чеботарев. — Напрасно мы Екатерину Андреевну назад отправили…
— Почему напрасно? — спросил Колыванов.
— Да ведь люди там! — с ударением сказал Чеботарев.
— Ну и что же?
— Помогут! Как на Дикой… — уверенно ответил Чеботарев.
Колыванов промолчал, измеряя глазом расстояние до дыма.
— Километра три, — сказал наконец он. — Если идти туда, трассу придется оставить. А мы могли бы сегодня сделать еще километров восемь.
Чеботарев вдруг почувствовал глухое раздражение.
— Да ведь там, может, охотничье зимовье! — настойчиво сказал он. — Если у них, скажем, нет печеного хлеба, так можно хоть мукой или сухарями разжиться…
— Охотники сюда не заходят, — сухо пояснил Колыванов. — Скорее всего это хищники по золоту. А у них не очень разживешься!
И тут Чеботарев, душа которого требовала сугрева в разговоре, в шутке, в компанейской ночевке у людного огня, сердито сказал:
— Совсем вы очерствели душой, Борис Петрович! Не мудрено, что ни простить, ни понять никого не можете!
Колыванов вздрогнул, но не ответил. Выдернув топор из-за ремня, он с такой силой ударил по лесине, оставляя метку, что сколол щепу чуть не вполдерева.
Он засек ромб направления на дальний костерок, поправил мешок на плечах, сказал:
— Пошли!
Чеботарев зашагал за ним, но почему-то уже не испытывал никакого удовольствия от того, что будет ночевать у чужого огня.
Путь оказался долгим и утомительным. Они скатывались с увала все ниже в долину, и все гуще рос тут нежилой, неохотничий лес: урманная заросль ольхи, ветлы, мелкого пихтарника. Устав от молчания, Чеботарев спросил:
