Над головой прозвучал мягкий, благодушный голос профессора:

— Ну, как побеседовали?

Чудаков встал. И взглянул на высокого, тонкого, словно жердь, Горячева. Горячев медленно бледнел, как будто профессор задал ему экзаменационный вопрос. Чудаков с досадой ответил:

— Такую беседу следовало бы вести у пульта ускорителя, наблюдая за приборами, регистрирующими новые частицы. Это было бы поинтереснее, чем наблюдать в телескоп за появлением новых звезд. В галактике мы разбираемся куда больше, чем в атомном ядре.

— А что, идея отличная! — Михаил Борисович засмеялся. — Но имейте в виду, что на нашем ускорителе такие счетчики до сих пор не установлены. Их еще надо придумать. Не хотите ли попробовать? Вы будете придумывать счетчики, Алексей Фаддеевич — подбрасывать вам идеи, а я… Я буду наблюдать за вашими успехами и радоваться.

— Вы это серьезно? — с каким-то даже испугом спросил Горячев.

А Чудаков невольно подумал: «Профессор уже по имени и отчеству этого паренька называет. Кажется, он и в самом деле прочит нас в свои ученики!» И деловито ответил:

— Я согласен!

— Браво, Ярослав Ярославович! А что вы скажете, Алексей Фаддеевич?

— Я… я тоже согласен… — несколько запинаясь, пробормотал Горячев.

— Отлично, отлично! — сплавливая слова в почти неразличимую фразу, воскликнул профессор.

Чудаков вспомнил, что, только волнуясь, он так произносит слова. Но в чем причина для волнения? Ну, облагодетельствовал двух студентов. Подумаешь! Со своим весом и авторитетом Михаил Борисович может облагодетельствовать каждого!

Михаил Борисович сиял: любезно пожал руку Горячеву, а Чудакова неожиданно похлопал по плечу. Возможно, так похлопывал когда-то и его самого знаменитый Гейзенберг.

— Что же мы тут стоим? — вдруг спохватился хозяин. — Пойдемте к дамам. Я боюсь, что ваша Анна Сергеевна уже соскучилась с моими модницами…

«Да он и отчество Аннушки разузнал! — изумился Чудаков. — Отлично подготовился! Значит, прежде чем отрезать, семь раз примерялся…»

— Вы, Алексей Фаддеевич, я знаю, отличный музыкант! Вот и порадуйте нас. У Нонны хороший рояль, она ведь у меня консерваторка!

Алексей вспыхнул, взглянул на Ярослава чуть ли не с мольбой, но увидел в глазах нового приятеля насмешку и гордо кивнул: «Согласен!» Уж если сам профессор наслышан о его талантах, пусть и Чудаков послушает. И пошел впереди хозяина в дальнюю комнату, откуда слышался смех женщин и веселые голоса мужчин.

Чудаков замкнул это шествие.

Дочерью Михаила Борисовича восхищались все — и старые и молодые гости.

Старым в ее присутствии хотелось казаться помоложе, а молодые, наоборот, напускали на себя солидность.

И только Нонна была такой, как всегда.

Однако ж она была признанной королевой вечера.

Но если Чудаков посматривал на «королеву» с некоторой иронией, то Алексей не сводил с нее глаз, такой ослепительной она ему казалась.

Спустя несколько лет Алексей понял, что тогда Нонна еще не была красивой. Она была просто хорошенькой — спортивная девушка в узком платье, аккуратная, ловкая в движениях, с веселыми глазами и наивной улыбкой.

Бывают лица, которые сразу поражают. Мы еще не успели понять, что произошло, а это лицо уже мучительно проникло в нас каждой чертой, запомнилось неповторимой, особой прелестью.

Впрочем, это происходит только с  и щ у щ и м и…

Нонна понравилась Алексею. Как видно, в свои двадцать один год он вполне созрел для того, чтобы влюбиться. До этого у него просто не было ни времени, ни подходящего объекта. И вдруг появилась Нонна…

Первая любовь всегда признает свой объект необыкновенным.

Алексей еще не запомнил цвета Нонниных глаз, не знал ее манеры при любой обиде надувать властно очерченные и вместе с тем наивные губы, не различил родинку на щеке, но уже твердо знал, что именно это лицо жаждал увидеть и бессознательно искал в толпе на улицах, пытался обнаружить при случайных знакомствах, искал именно эти неожиданно длинные глаза и такие мягко округлые, в золотом пушке щеки и белый, чистый лоб под летящими, косо отброшенными назад волосами…

Может быть, он еще не понимал этого с достаточной ясностью, но уже чувствовал наслаждение даже от того, что может следить за Нонной, любоваться живою игрой ее лица, вслушиваться в оттенки теплого, словно все время смеющегося голоса.

Значительно позже он, к своему несчастью, понял, что Нонна производила такое же впечатление на очень многих людей. Но в тот день он ни о чем не думал, кроме того, что, если захочет, может часто-часто ее видеть, разговаривать с нею и, кто знает, вдруг привлечь ее внимание к своей скромной особе.

Он не удержался и шепнул Чудакову — все-таки это был брат студент среди других, незнакомых и малознакомых людей, с которым не грех было поделиться впечатлениями:

— Какая красивая у Михаила Борисовича дочь…

И очень огорчился, услышав ответ Чудакова:

— Избалованная девица! Не в моем вкусе.

Тут Алексей сравнил Нонну с женой Чудакова и с некоторой долей иронии подумал: «Э, брат, твою Аннушку и на одну ступеньку с Нонночкой не поставишь!» — и сам поразился, что осмелился назвать девушку так, как ее называли самые близкие друзья этого дома…

А Нонна будто и не замечала, что происходят «смотрины». Она мило болтала с Аннушкой, ни на минуту не оставляла ее своими заботами, тем более что Аннушкина  п р о с т о т а  еще больше подчеркивала ее собственную тонкую прелесть. Нонна щебетала о школьных приключениях, вспоминала каких-то «мальчиков», которые будто бы интересовали обеих подруг и чуть ли не заставили их соревноваться. Ярослав начал уже всерьез прислушиваться к этой болтовне, но вовремя уловил насмешливый взгляд жены и прочитал в нем: «А пусть ее!.. Это она всегда так…» — и смилостивился.

Аннушка отлично знала его ревнивый характер, но умела усмирять своего мужа. И Чудаков подумал: «В школьные годы Аннушке было не до увлечений. Отец погиб в конце войны, и трудное, а проще говоря, голодное время продолжалось для нее до поступления в университет, когда она сразу стала получать повышенную стипендию, да и то отдавала половину матери и братишке. А на голодный желудок развлекаться не очень хочется», — это Чудаков знал по себе.

К концу вечера Нонна добилась своего: один из помощников Михаила Борисовича, которого все называли просто Крох — на самом деле его фамилия была Крохмалев, — включил магнитофон с последними джазовыми новинками и пригласил Аннушку. И тут произошло нечто неожиданное: солидный Крох, пошептавшись о чем-то с Аннушкой, вдруг пустился в новомодный в те годы рок-н-ролл, и Аннушка завертелась как юла. И все сразу переменилось в ней: полные ее губы показались чуть ли не негритянскими, движения стали отточенными и вместе с тем мягкими, и Чудаков недовольно отвел глаза. Он любил, когда его Аннушка танцевала, но хотел, чтобы она делала это для него и с ним, а тут немолодой ученый топтался возле нее, как слон вокруг тоненькой змейки, и все пялили на них глаза. Хорошо еще, что старый соратник Михаила Борисовича Подобнов пригласил хозяйку дома, а известный дубнинец Тропинин — Нонну, пошли танцевать и другие, и Крохмалеву пришлось перейти на обычный темп: места для рок-н-ролла оказалось мало. Чудаков перестал злиться, и все пошло обычным порядком: мужчины постарше вышли в кабинет, к бару, кто-то из физиков заспорил с другим, только Алексей Горячев стоял в сторонке, жадно следя за каждым движением Нонны. Однако умный хозяин не забывал о гостях, и, едва магнитофон утих, послышался его мягкий голос:

— Друзья, среди нас есть начинающий физик, обладающий к тому же незаурядным музыкальным талантом! Крох, уймитесь вы с вашим «хобби»! Вот у Горячева действительно «конек», на котором не стыдно прокатиться!

Все «хоббисты» окружили Алексея, поздравляя его с оригинальным «коньком». Тут были домашние поэты, собиратели икон, любители репродукций, почитатели джаза, сборщики разноцветных коктебельских камешков. Но музыканта еще не бывало, и Алексей, слегка побледнев, медленно прошел к роялю.