— А мы издалека попробуем, а?

Они медленно возвращались домой, как после только что выслушанной сказки. Что ждет их дома? Семена ждет отец: сразу спросит, а сколько коробов глины отвез он на завод, и тут же прикинет, а что Семен заработал за день? Деньги падают в цене, а платят-то понедельно, вот и получается: работал-работал, а в понедельник шиш получишь! А Филю ожидала мать, отец был убит в начале мировой, как теперь стали называть немецко-русскую войну. И мать вот уже пять лет все выплакаться не может, а вместе с ней заплачут и меньшие — девятилетняя сестра и брат, которому всего пять лет, что с него взять? — и идти домой после интересной сказки просто не хочется…

Семен вдруг спросил:

— Может, зайдем к дяде Никите? Наряды получим, в понедельник их оплатят…

— Ты же не по той причине хотел зайти-то?

— Ну, а если и по другой? Наряды тоже нужны. А другая причина, может, не получится…

— Только сам говори… А зайти можно…

Дядя Никита уже отужинал, когда они постучались в подоконье. Выглянув из окна, он сказал:

— Садитесь на завалинку. Наряды я сейчас выпишу и выйду покурить.

Дом у Никиты был новый, на восемнадцать венцов, с подклетью внизу и жильем наверху, завалинки обшиты свежими досками — сидеть приятно. Выглянула в окно и молодая жена Никиты, быстренько вынесла на тарелке четыре шаньги с картошкой. Ребята застеснялись, но она поставила тарелку между ними, сказала:

— Никита домой пойдет, приберет!

Убежала, веселая.

Оставшись одни, ребята быстро умяли шаньги.

Вышел и Никита, вынес наряды, вручил, сел рядом, закурил.

Семен спросил:

— А как же из старинных пушек стреляли, дядя Никита?

— Пороховой заряд укладывали в мешок, забивали банником. Потом вкатывали ядро, его тоже прибивали банником к заряду. Затем забивали войлочный пыж, только размером побольше, чем в шомпольное ружье. А снаружи у основания пушки был запал, в который насыпали порох. Пушкарь брал длинный шест с фитилем, поджигал порох, и ядро вылетало из пушки, А уж как далеко летело, то зависело от порохового заряда. В наши дни артиллеристы тоже добавляют к снарядам дополнительный заряд пороха, чтобы подальше его послать…

— Через нашу-то реку, наверно, перелетит! — задумчиво сказал Семен.

— Ну, наши трехдюймовки до пяти верст стреляли! Вот были пушечки! Упряжка хоть в одну лошадь, пушка увертливая, раз — и повернешь, стрелять можно с ходу, здорово мы в те годы наловчились! А эту в музей сдадим, пусть стоит хоть до скончания века…

Ребята попрощались и ушли. Но только завернули за угол, как Семен остановился.

— Ну как, выстрелим? А? — жарко зашептал он, склоняясь к самому уху Филиппа.

— Да на нее пороху целую прорву надо! — уже сдаваясь, ответил Филипп.

— Пороху достать можно! — оживился Семен. — Я у отца, другие у своих отцов. У тебя ружья нету, так мешок достань и пыж от старого валенка оттяпай. А завтра воскресенье. Давай?

— Шибко уж она старая, — нехотя ответил Филипп, но видно было, что и он согласился попробовать.

Весь вечер среди ребят шли таинственные переговоры. Один за другим они прибегали к Сеньке Мусаеву, шептались с ним, отзывали куда-нибудь за сарай и вручали пакетик пороху. В те времена уральские звероловы сами мастерили порох из селитры и толченого древесного угля. Порох был дымный, вонючий, но в шомпольных ружьях сгорал хорошо. Перед тем как идти спать, Семен подсчитал свои запасы: их хватило бы на батарею.

Сбор был назначен на выгоне. Явились все пятнадцать человек, которых оповестили о забаве. Филя нес мешок с порохом. Сеня — запальник. На его шесте фитиля не было, Семен закрепил на шесте длинную проволоку, чтобы накалить ее на костре и сунуть в запальное отверстие пушки.

Ребята подошли к пушке. Она по-прежнему стояла на проржавевшей треноге, уставя свое жерло на противоположный берег реки. Далеко на горизонте виднелись церкви старинных русских сел, и только их названия говорили о тех временах, когда все здесь было чужое: селение Вильгорт обозначало новый дом, Камгорт — божий дом, а глиняные отвалы, из которых ныне брали сырье кирпичники, были грозными стенами древних городов.

Но вот Сенька с ученым видом отмерил первый заряд, остальной порох ссыпали в чью-то рубаху, а заряд туго завернули в мешковину и забили в ствол. Сенька орудовал банником, покрикивая на приятелей: он чувствовал себя командиром. Филя, не желая отставать от него, выбрал ядро, которое было покруглее и не так проржавело. Сенька принял ядро и вкатил его в ствол.

Соединенными усилиями они протолкнули ядро. Уже горел костер, для того чтобы накалить проволоку. Было страшновато стоять вплотную к пушке. Нахмурив брови, решительно сжав губы, Сенька взялся за шест и сунул проволоку в огонь.

Проволока раскалилась докрасна. Решительный момент приближался. Сенька прикрикнул на любопытных, все отскочили. Он вытянул руку с шестом, пытаясь воткнуть проволоку в отверстие ствола. Рука дрожала. Проволока остыла. Пришлось снова нагреть ее.

Теперь Семен уже освоился и подошел ближе. Проволока с шипением погрузилась туда, где ее ждал пороховой заряд. Затем раздался гром, треск, звон. Ошарашенные ребята попадали на землю. Сенька сел, стирая кровь с лица, еще не осознавая, что произошло.

Когда дым рассеялся, пушки не оказалось. На ее месте валялись осколки металла, деревянные обломки, комья выброшенной земли. Слышались стоны пострадавших. Сенька молчал и все смотрел остановившимися глазами на то место, где была пушка. Лицо его было обожжено порохом, избито мелкими точками несгоревших частиц. Филя отделался испугом. Двое были ранены довольно серьезно: их пришлось отправить в больницу.

Только через много дней Филя и Сенька отважились заговорить о своей пушке. Лицо Сеньки осталось таким же, каким увидел его Филя после выстрела. Порох врезался в кожу. Филя знал, что этой отметины уже не изжить вовек. Дедовские ружья часто разрывало в руках охотников, и те всю жизнь ходили с пороховой отметиной. Но Сенька нимало не смущался этим. Он потер ладонью иссеченную щеку и сказал:

— Жалко все-таки…

— Что жалко?

— Что пушку разорвало. Научился бы стрелять, пошел бы в артиллеристы. А так — какой толк? Отец избил, физия с отметиной…

Филя с удивлением посмотрел на приятеля:

— Еще бы выстрелил?

— А то!

— Ну нет, я бы из такой пушки не стал.

— А из какой бы стал?

— Из какой? — Филя подумал. Действительно, где бы он взял пушку? Но такая его вовсе не устраивала. И он решительно добавил: — Я сам пушку сделал бы. Как в «Путешествии на Луну».

— То в книге, а то в жизни.

— Это все равно. Пушки кто-то делает? Ну вот, я тоже буду делать пушки. А то вон и Никита Евсеевич говорил, что у них на войне пушки разрывало. Разве так можно? Если ты пушка, ты должна стрелять, незачем тебе разрываться! — Он даже рассердился. — Я такие пушки сделаю, что они вовек не разорвутся.

— Хвастаешь.

— Нет!

— Всякая пушка старится. Вон Никита Евсеевич говорил, что из пушки можно стрелять всего триста раз, а потом в ремонт…

— Всего триста?

— Да.

— Ну, так я сделаю такую пушку, чтобы всю жизнь из нее стрелять.

— А зачем тебе всю жизнь стрелять?

Филя задумался, потом решительно ответил:

— Ну все равно, чтобы долго стрелять.

— Идет, баш на баш! Ты сделаешь, а я стрелять буду! Есть?

Они хлопнули друг друга по рукам, накрыли руки подолами рубах — взрослые накрывали руки полами пиджаков, — плюнули через левое плечо, посмотрели в глаза друг другу, — словом, проделали все, что полагается при заговоре на вечную дружбу. В двенадцать лет все кажется достижимым.

В начале двадцать четвертого Филе Ершову исполнилось семнадцать лет. Хозяйство разрушилось из-за малолетства детей, семья оказалась на пороге нищеты. Филипп вырос большеруким, высоким, но пока что не очень ловким юношей. Был он близорук, то ли по наследству от матери, то ли от большой любви к чтению. А читал он много и бестолково, ходил за книгами в библиотеки за десять и двадцать километров, читал при свете лучины в каганце — тогда на Урале забыли, что такое керосин, там люди вернулись к натуральному хозяйству, любая семья питалась и одевалась от своего поля и своей скотины. Филя нанимался в батраки подальше от родного села. Он научился работать и казаться веселым, петь, когда хочется плакать, ибо хозяева любят веселых работников: веселые лучше работают и не смущают хозяйское сердце горькими жалобами. В семнадцать лет, по примеру мужчин всего своего рода, Филя Ершов должен был уйти из родного дома в отхожий промысел. Так говорил обычай, так требовал пустой желудок.