— От перелома ноги не умирают, — хладнокровно ответил Чеботарев. — У меня было легкое пробито, я и то не умер. И огня зажигать мне не полагалось. А тут все есть: вода, пища, огонь, чего же не полежать? Скорее поправится!
Баженова взглянула на Лундина. Охотник смотрел на Чеботарева, с такой легкостью распоряжавшегося его судьбой, широко открытыми глазами. И она вдруг увидела в этом взгляде настоящее восхищение этим командиром. Лундин улыбался своей доброй улыбкой, хотя видно было, что ему тяжело от боли, от долгого этого разговора. Она встала на колени перед охотником, оправляя повязку, словно не могла уйти, не сделав еще что-то для него. Лундин усмехнулся и сказал:
— Придется вам идти, Екатерина Андреевна. Паренек-то все правильно сказал. Ишь какой дельный! Недаром его товарищ Колыванов с край света к себе позвал. Видать, военные люди крепче нас, гражданских…
— Камень, камень, а не человек! — гневно сказала Баженова.
— Ругаться будем потом, — ответил Чеботарев, стаскивая в кучу хворост, сушняк, бревна-топляки, загромождавшие течение маленькой горной речки. — Тут и полежишь, Семен. — Он разжег огонь, приподнял охотника и помог ему перейти к самому берегу, чтобы удобно было брать воду.
— Дрова береги, еды тоже маловато, а взять больше негде. Ну, да ты не маленький, сам понимаешь, когда можно полным ртом жевать, а когда вползуба.
Баженова все не могла понять, как может Лундин так спокойно и даже любовно поглядывать на этого человека, который безжалостно оставлял его в полном одиночестве на волю всяческих опасностей. А Чеботарев между тем развязал мешки и раскладывал продовольствие. Лундин попытался было даже протестовать против того, что Чеботарев оставлял ему почти все запасы, но Чеботарев хмуро сказал:
— А вдруг и не десять дней лежать, а все пятнадцать?
— Оставьте эти разговоры! — воскликнула Баженова.
— Все надо предусмотреть, — ответил Чеботарев. — Здесь не на войне, а дело почти такое же выходит. Был бы Иванцов солдатом, я бы знал: он будет здесь тогда-то; а если он по-вашему действовать станет, того пожалеет, этого испугается, — тогда как?
Она замолчала, стараясь не глядеть на охотника. Она была больше всех виновата в том, что он со сломанной ногой остается один. Чеботарев развернул плащ-палатку, поглядел ее на свет, укрепил на колышках так, чтобы охотник мог заползти под нее. Лундин опять запротестовал, но Чеботарев сказал:
— И не думай. Конечно, плохо, что Екатерине Андреевне придется спать без палатки, да мы пока здоровы…
Это коротенькое «пока» напомнило Баженовой, что впереди еще более трудные дни, чем те, которые они уже прожили. И она не нашла больше никаких слов для утешения Лундина. Они пока еще здоровы, а что будет с ними дальше? Что будет с нею? С Колывановым? С Чеботаревым? И вдруг ей представилось, что только большая мудрость, приобретенная в годы войны, помогла Чеботареву так просто разрешить все, что стояло перед ними после несчастья с Лундиным. Больше она не могла ни возражать, ни огорчаться…
К вечеру они выбрались из ущелья уже на той стороне перевала. Внизу была странная пустыня, на которой ничего не росло, кроме каких-то маленьких деревцев с сухими ветвями. Пустыня эта простиралась за горизонт. На краю пустыни, у подножия скалы, горел огонь. Они устремились к этому огню с такой радостью, словно он обещал им утешение во всем: в том, что они оставили одинокого искалеченного человека, в том, что впереди была только пустыня.
Колыванов поднялся навстречу им, протянул руку к костлявой этой пустыне, в которой деревца, теряющиеся в вечерней мгле, казались торчащими из земли ребрами, и сказал:
— Согра!
Потом оглядел взволнованнее лицо Баженовой, нарочито равнодушное Чеботарева и спросил:
— Что случилось? Где Лундин?
И еще раз Баженова пережила горькое чувство злобы на этих железных людей, слушая, как Чеботарев ровным тоном рапорта рассказывал Колыванову о несчастье, случившемся с Лундиным, как Колыванов деловито выяснил, что и сколько оставили они охотнику, как спокойно ответил после всех этих расспросов одним словом: «Хорошо!» — словно все было ясно, все было сделано отлично, так и надо было: оставить человека в горах и больше не думать о нем…
Ей хотелось все это высказать Колыванову, но он передал ей свою плащ-палатку и приказал ложиться спать. И она не осмелилась ослушаться, может быть, впервые в жизни. Она лежала возле огня, на самом удобном месте, куда не доставал дым, и глядела на Колыванова, еще долго сидевшего перед костром, склонив голову на руки, словно он видел в искрах и игре пламени нечто такое, что было недоступно ей. Чеботарев, как будто успокоенный тем, что переложил ответственность за Лундина на чужие плечи, тихо посапывал носом. Он спал так же спокойно, как спят дети, рассказав о всех горестях старшим и получив прощение и благословение. Екатерина Андреевна приподнялась было, но Колыванов отвернулся, коротко сказав:
— Спите! Завтра будет тяжелый день…
Засыпая и снова просыпаясь от неравномерного жара костра, от тупого ощущения голода, Екатерина Андреевна еще долго видела склоненное над тетрадью лицо Колыванова. Иногда он приподнимался, чтобы подбросить дров в костер, и снова усаживался с тетрадью на коленях, отмахиваясь от едкого дыма.
И она неожиданно успокоилась, отдавшись под защиту этого человека, оценив наконец всю его силу. И голод как будто утих, и страх больше не приходил, и сама смерть, должно быть, отступила.
15
Незадолго до этого часа старик Лундин, задумчиво подгребавший угольки своего одинокого костра, сидя с вытянутой вперед ногой в тени плащ-палатки, вдруг насторожился и мгновенно лег, загораживаясь толстым бревном сухостойной павшей сосны, возле которой разбил Чеботарев его лагерь.
Так, затаившись, защищенный со всех сторон сваленным в кучу топливом, он лежал долго, прислушиваясь к тревожной тишине камня и леса. Ручей, падавший в каменное ложе у его изголовья, звенел беспрестанно и гулко, но охотник не слышал его доброжелательного голоса. Все внимание Лундина было приковано к хрусту валежника, взволновавшему его, но хруст больше не повторялся.
Уже привыкшие к темноте глаза охотника все равно ничего не различали, как ни напрягал он зрение. Но было еще безошибочное чутье, которое говорило ему, что вон там, в купе отдельных деревьев, обросших вереском, стоит человек и тоже настороженно всматривается в огонь костра, чтобы определить по теням, сколько возле костра народу, кто разжег огонь. Даже запах этого человека слышал охотник, запах пота от грязной одежды, запах дыма и табака…
Наконец старик усмехнулся чему-то и негромко проговорил в темноту:
— Ладно уж, иди, Леонов, к огоньку, чего таишься, один я тут!
Хрустнули сучья, и человек отделился от деревьев, приближаясь к прыгающему свету костра. Шел он, вытянув шею, вертя маленькой головкой во все стороны, словно все еще боялся, что его ждет засада. Подошел, приставил ружье к ноге, мгновенно ошарил взглядом весь немудрый лагерь старика, с усмешкой сказал:
— Э, да ты, видать, обезножел? Значит, бросили товарищи-то?
— Никто меня не бросал, я сам остался! — горделиво сказал старик, выпрямляясь. — Садись, пей чай да подлей воды в котелок, — видишь, весь почти выкипел, пока мы с тобой разведку вели…
— А хорош у тебя глаз! — завистливо сказал Леонов. — В такой темнотище углядел.
— Ничего я не углядел, — с досадой ответил старик. — Некому тут больше шастать, вот и вся наука. Мои ушли вперед, отсталые придут еще не завтра…
— Это точно, — согласился Леонов. И вдруг с недоумением спросил: — А чего ж ты тогда меня не испугался? Ведь один, да еще и безногий!
— А чего мне тебя бояться? — презрительно ответил охотник. — Хотя и говорят, что ты волк, да ведь и волки только стаей нападают. А ты волк-одиночка, где уж тебе нападать! Хоть бы самому-то ухорониться!
— Вишь ты, как точно все расписал! — с завистливым восхищением воскликнул Леонов. — Все так, все так! — подтвердил он тем же завистливым тоном. — И верно, спрятаться от вас, открывателей, негде! Вишь, куда забрались, прямо в мои дебри! — В последних его словах таилась настоящая злость, но Лундин не обратил внимания на это, сказал спокойно:
