Он сам удивился этой властности и уверенности, которые прозвучали в его голосе. Пришел час проверки всего, чему ты научился, о чем ты думал, чего ты добивался. Он стоял за столом и следил, как выходили встревоженные люди. Последний, выходя, прикрыл дверь. Филипп сел за стол и опустил голову на руки. Мгновенно во всей грандиозности встало перед ним ведение войны. И в то же время злобный голос прокричал над ним:

— Ты что же, совсем с ума сошел, что ли? Ты что им наговорил? Разве время теперь для такой перестройки, какую ты затеял?

Филипп открыл глаза на рассвирепевшего Мусаева. Семен закричал:

— Под суд пойдешь! Я этого не оставлю!

— Выпей воды, — спокойно сказал Филипп.

Семен забегал по кабинету.

— Друг ты мне или нет?

— Нет, — спокойно сказал Филипп. — Зайди ко мне, когда успокоишься. Тогда поговорим о дружбе.

Семен остановился, словно оглушенный. Вдруг повернулся на каблуках, ударил ногой в дверь и выбежал.

Вечером пришел комендант, доложил, что для инженеров устроены комнаты отдыха, где можно поспать в перерыве. Спросил, можно ли занять под спальню кабинет военпреда генерал-майора Мусаева.

— А где генерал-майор?

— Они улетели в Москву. Очень были нервны, — почтительно ответил комендант. Видно было, что Мусаев пользовался здесь всеобщим уважением и даже возбуждал некоторый страх.

— Можно, — разрешил Филипп. — Генерал-майор долго не вернется сюда.

Ночью позвонили по телефону из Кремля. Ершов кратко доложил о том, что принял решение, несмотря на новые условия, произвести все намеченные ранее изменения. Говоря это, он чувствовал такую правоту, что не привел никаких доводов, которые перед этим придумывал тысячами. И ясная радость овладела им, когда он услышал короткое: «Хорошо. Вы решили правильно. Война еще только началась…»

Затем наступило такое время, когда Ершов забыл о жене, о доме, о Мусаеве, обо всем. Он помнил только количество стволов орудий, сменяемых станков, металла. Он утратил свою обычную уравновешенность, выкрикивал ругательства в телефонную трубку, когда с заводов-поставщиков звонили, что не могут выполнить того или иного заказа; он забыл счет времени, заменяя его счетом незавершенных дел. Огромный завод скрипел, резко упала норма выработки, ушли на фронт многие рабочие, вступали в смены совсем молодые люди, которых надо было учить и учить. В циклах потока получались перебои: стоило одному рабочему не выполнить норму, как это отражалось на ходе всего потока — задела не было, каждая деталь из-под резца шла в сборку. Филипп похудел, почернел за эти дни, его не узнавали рабочие — так он менялся со дня на день. И он вспоминал Семена с яростной злобой, потому что генерал-майор, кажется, был прав: все было бы проще, если бы он вводил свои новшества постепенно.

Тяжелое время переживал Филипп. Завод не справлялся с заказами. А надо было не только снабжать армию — надо было решать стратегическую задачу: ч е м  и  к а к  победить врага.

Но чем дальше прорывались немцы, тем сильнее было сопротивление, и в нем Филипп видел условие победы. Оно было подсказано историей страны.

Филипп хотел снабдить бойца самым совершенным средством борьбы против танковых колонн. О г о н ь  против танка! Дать в руки бойца противотанковое ружье, пробивающее броню, а в боевые порядки пехоты — скорострельные противотанковые пушки.

Вторая очередь была за оружием наступления и разгрома.

Об этом он думал в самые тяжелые дни войны. По ночам он выезжал на полигон. Ночь над спящим городом вдруг наполнялась грохотом выстрелов и свистом снарядов. Казалось, низко нависшее небо вздрагивало и рвалось, как мокрая парусина. Снаряды нового типа описывали крутую траекторию, оставляя долго не меркнувшую световую дугу. Это были часы отдыха для него и для конструктора.

Возвращаясь в кабинет, где он теперь жил, неделями не заходя домой, Филипп ощущал неожиданный прилив бодрости, как будто залпы новых орудий своей силой и мощью возбуждали его усталое сердце. Это были лучшие часы его суток. Затем Филипп спешил в цехи.

Ночь переходила в день неприметно для глаз. Постепенно тускнели огромные лампы, пламя печей становилось из голубого малиновым, только что отлитые стволы орудий, освобождаемые из механических изложниц, багрово светились. Происходила смена рабочих, но станки продолжали работать, человек сменял другого, не останавливая мотора. Мотор должен был работать, как сердце.

Между тем на Урал прибывали все новые и новые эшелоны с людьми и заводским оборудованием. Иногда это были целые заводы, поставленные на колеса. Урал стал новой родиной для многих заводов. Уже громыхали к фронту эшелоны с их продукцией. В этой необычайной жизнедеятельности государственного организма Филипп видел то самое условие победы, над которым думал долгими бессонными ночами.

На Пушечный приехал новый военпред. Это был молодой полковник-артиллерист, только что вышедший из госпиталя. В боях под Вязьмой он был тяжело ранен, с трудом вывезен из окружения. Знакомясь с Филиппом, он бесхитростно похвалил продукцию Пушечного, без обиняков сказал:

— Со всем согласен, с одним — нет.

— Что же это? — насторожился Филипп.

— Мало. У меня заказ. Он не может быть ни опротестован, ни обсуждаем. Его надо просто выполнять.

Филипп рассматривал цифры. Он мысленно представлял ресурсы завода и видел, что заказ во много раз превышает производственные возможности Пушечного. Ему хотелось сказать об этом, но он взглянул на утомленное лицо полковника — тот смотрел на него с какой-то верой, словно ждал от него чуда. И у Филиппа не хватило сил сказать о том, что это превышает человеческие силы, что такого напряжения не вынесет завод, что они только что проделали грандиозную работу — плоды их труда громили немцев под Москвой, остановили и отогнали врага.

Филипп замкнул заказ в сейф, кивнул в знак согласия. Да, наступает время главного экзамена на право жить. Если он не выдержит, если не выдержат его помощники, рабочие, если сдаст металл станка — а металл тоже имеет право на усталость, — тогда Филипп напрасно прожил свою жизнь. Он обязан доказать, что враг ошибся в расчетах; есть такая сила в русском народе, которую недосчитали в немецком генеральном штабе.

Полковник встал, опираясь на костыль. Он еще с трудом ходил, ему еще надо бы лежать в госпитале, а вот он принял назначение. Он понимает, что нужно объединить все усилия, его усилия с силой всего народа. Филипп с уважением подал ему руку. Полковник сказал:

— Вы помните Мусаева?

— Да. Где он сейчас?

— Командовал дивизией на юге. Попал в окружение. Прошел с боями двести километров по тылам противника, вышел на соединение, был награжден, а потом подал рапорт с просьбой о переводе…

Филипп удивленно посмотрел на полковника, который что-то не договорил.

— Почему?

— Очень любопытный мотив. Мусаев считает, что ему надо переучиваться для новых условий войны. А ведь он один из боевых генералов. Ему не в первый раз встречаться с фашистами. — Полковник проговорил это с некоторым неодобрением.

— И он несомненно прав, — резко сказал Филипп.

Теперь удивился полковник, но промолчал.

— Впрочем, я уверен, что ходатайство Мусаева удовлетворено, — сказал Филипп. Полковник кивнул. — Я даже думаю, что понял те чувства, которые толкнули Мусаева на такой поступок.

Полковник промолчал. Тогда Филипп добавил:

— Я бы хотел написать ему. Вы не знаете его адреса?

— Вы скоро с ним увидитесь, — сказал полковник. — Он будет комплектовать бригаду в этой области.

Филипп понял, что полковнику неприятно сочувствие со стороны директора к человеку, так странно поступившему в час тревоги. Филиппу захотелось разубедить этого славного человека в его мнении, но полковник встал, попросил позволения удалиться, как бы показывая свою непримиримость в этом вопросе.

Филипп встретил Мусаева в обкоме. Генерал-майор был желт, худ, будто только что встал после тяжелой болезни. Он как-то подозрительно посмотрел на Филиппа, протягивая ему руку. Филипп улыбнулся ему, он промолчал. Раздражительный, еще более вспыльчивый, чем всегда, Семен как бы весь был покрыт колючками. Нелегко далась ему перестройка души и сердца.