— Ты со своим смирением еще, чего доброго, согласился бы с его претензией. Я-то помню, сколько этих Крохмалевых и Подобновых налезло в твою последнюю работу по эксперименту над сигмой…

— Но тогда у Кроха не хватало новой работы для участия в конкурсе…

— А теперь у самого Михаила Борисовича недостает еще одной новой работы для выдвижения в действительные члены академии…

— Оставь ты свои шутки! — неприязненно сказал Алексей.

— Какие уж тут шутки! — Разгневанный Чудаков не желал щадить друга. — Крох так прямо и сказал мне, что к осеннему выдвижению в академики Михаилу Борисовичу необходимо иметь две-три новые работы. Тогда и было решено, что ро-мезоны станут одной из этих работ. Ну, а уж Кроха надо было включить из простой солидарности…

— И Михаил Борисович? — растерянно пробормотал Алексей. В его голове никак не укладывалось, что Михаил Борисович мог опуститься до такого цинизма. — Но ведь он… Да и в машинный зал он не спускался! — схватился Алексей за последний аргумент.

— Эх ты, Дон-Кихот! А когда ты работал над сигмой, он спускался туда? Это мы с тобой там сидели да механики, особенно бедняга Коваль, которому пришлось вкалывать около камеры сутками без сна и отдыха. И зачем было Михаилу Борисовичу спускаться к ускорителю, где он мог схватить не меньше пятнадцати доз облучения? Ты и так преподнес ему эту сигму, как сказочный принц преподносит на серебряном блюдечке наливное золотое яблочко своей принцессе! И после всего этого ты еще пойдешь к нему на раут и станешь извиняться за то, что из нашей работы получился один пшик!

При неосторожном упоминании о сегодняшнем вечере Алексей вдруг побледнел. Чудаков встревоженно спросил:

— Что с тобой, старик?

— Нонна вернулась домой.

— Час от часу не легче! — Чудаков вскочил с места, заходил по комнате, резко поворачиваясь меж столом и стульями. Вдруг остановился перед Алексеем и в упор спросил: — И ты пойдешь?

— Н-не знаю… — выдавил Алексей.

— Зато я знаю: пойдешь! — зловеще и безжалостно предрек Чудаков и выругался. — О святая физика, и за что ты наказала меня дружбой с этим меланхоликом? Неужели ты не понимаешь, — снова обернулся он к Алексею, — что эта семейка начисто ограбила тебя? Нонне ты был не нужен, однако она пришила тебя к своей юбке! Ее папаша украл твою молодость! Ведь нет же ни одной твоей работы, в которой не красовались бы имена Красова и его прихлебателей: Кроха, Подобнова, да кого угодно!

— Твоя фамилия там тоже встречается, да и список авторов твоей камеры тоже длинный! — угрюмо пошутил Алексей.

— Вот-вот, недоставало только, чтобы ты и на самом деле поставил и себя и меня на одну доску с ними!

— Послушай, Ярослав, оставь меня, пожалуйста, в покое, дай мне хоть немного собраться с мыслями!

— Собирайся сколько угодно! — с кажущимся равнодушием сказал Чудаков. — Но больше я ни на какие уступки этим приживалам от науки не пойду!

— Ты тоже скажешь! — попытался еще раз отбить атаку Алексей. — Какие же они приживалы? У каждого из них свои работы, свои достижения… Да и вообще, мы же с тобой самые младшие в институте!

— Да, именно младшие! — с горечью поддержал Чудаков. — Младшие научные сотрудники! Так это и записано в наших с тобой трудовых книжках. А эти Крохи, Подобновы и Анчаровы давно уже старшие научные сотрудники, доктора наук, а некоторые и члены-корреспонденты. И тем из них, кто уже не способен к самостоятельной работе, очень удобно, когда вместо них работают такие младшие научные сотрудники, как Горячев и Чудаков.

— То, что ты говоришь, несправедливо! Пожалуйста, замолчи!

— Молчу. Но имей в виду: при первом же удобном случае Михаил Борисович докажет тебе, что Крохмалев участвовал в нашем эксперименте и мы должны чувствовать себя преступниками, потому что не включили его в список авторов!

— Плохой ты пророк, Ярослав! Этого не будет!

— Тогда позволь мне сказать о том, что уже  б ы л о! Крох, который никогда не опускается до близкого знакомства с младшими научными сотрудниками, приходил ко мне домой…

— У тебя многие бывают, — упрямо перебил Алексей. — Аннушка печет такие коржики и пирожки, что слух о ее талантах громче, чем о наших с тобой.

— Не торопись. Крох пришел, заранее разведав, что я сижу один. И поставил железное условие: имя Михаила Борисовича и его имя будут в списке авторов. Иначе, сказал он, наше с тобой открытие не выйдет за ворота института. Да еще нагло добавил, что защита моей докторской не пройдет на ученом совете.

— А ты? — Теперь Алексей уже не выглядел тем Фомой Неверующим, каким только что казался.

— А что я? — устало сказал Чудаков. — Выгнал его — и все. Но открытие-то так и не вышло из стен института. Сначала задержали публикацию статьи, потом Крох отправил все фотоматериалы нашим немецким коллегам, а на ученом совете доложил, что эксперимент сделан «нечисто». Впрочем, все это тебе известно, ты не знал только скрытых мотивов…

— Почему ты мне ничего не сказал? — с тоскою буркнул Алексей.

— А что бы ты сделал? И что ты можешь сделать сейчас? Все равно ты пойдешь к Красовым. А там еще и Нонна заступится за Кроха, ведь она знает его с детских лет. А ей ты ни в чем не откажешь, тут я действительно могу быть пророком. И если мы потеряли по их вине это открытие, то к новому нашему эксперименту, который мы можем начать хоть завтра, они припишутся все равно. Ну, я пошел…

И уже от двери, обернувшись, оглядел Алексея таким жалеющим взглядом, что Горячев невольно схватил газету и спрятался за ней. Перед глазами опять мелькнули соединенные вместе фамилии Горячева и Чудакова. Это была статья Ивана Александровича Гиреева.

Но неужели в датском государстве и в самом деле не все ладно? А ведь какой был мощный коллектив!

Когда Алексей Горячев впервые вошел в огромные, с зеркальными стеклами двери института, у него, откровенно говоря, сердце трепыхалось, как будто он шел на первое свидание с возлюбленной. Да и потом он еще долго чувствовал себя на седьмом небе. Пожалуй, до этой самой статьи Ф. Моргана и последнего разговора с Ярославом…

Все в его институте было отлично. Новая, современная аппаратура, ускорители, магниты, измерительные приборы. Отличный теоретический отдел, куда он пришел еще студентом-дипломником. Простота отношений. Общее дружелюбие.

Алексею нравилось даже то, что тут все, то ли от привычки к «расщеплению неделимого», то ли из экономии времени, называли друг друга всякими сокращенными именами. Крохмалев для всех был просто Крох. Порой звучало и ироническое «Кроха».

Михаил Борисович, в подчинении у которого находился теоретический отдел, был просто Шеф. Это уже от великого почтения. Академик Гиреев был известен среди своих как Дед, хотя по возрасту он был не старше Михаила Борисовича или Подобнова. Физика все еще была наукой молодых, и директору института едва стукнуло сорок пять. Только высокомерный теоретик Анчаров, заместитель Михаила Борисовича по теоретическому отделу, ни на какие клички не отзывался и сам их не употреблял. Всем своим поведением он демонстрировал, что теоретическая физика — удел «избранных», к каковым причислял и себя. Он гордился недавно полученной докторской степенью и жаждал, чтобы его именовали с упоминанием степени. В результате молодежь присвоила ему кличку «Док». Звучало почти по-американски.

Впрочем, Алексей с первого дня приметил, что этакая «американизация» привычек, речи, поведения была тут вообще в ходу. Может быть, потому, что все эти люди действительно соревновались с американцами, а может быть, потому, что часто бывали за границей, — известно, «с кем поведешься, от того и наберешься!» — так по крайней мере говорил Ярослав Чудаков, которому этот «американизм» не очень нравился. Однако в присутствии Михаила Борисовича и на официальных семинарах все обращались друг к другу как-то подчеркнуто уважительно, подражая стилю своего шефа, и тогда Алексею порой казалось, что сейчас прозвучит: «Многоуважаемый шкаф…»