— Кто?
— Да все он же, золотнишник! — устало ответил Чеботарев. — И опять за моим злосчастным мешком охотился! Думал, видно, что в нем еда есть… Но теперь, наверно, поостережется. Дробин пять-шесть я в него всадил. Жаль только, не на тот курок нажал…
Он сказал это так, что даже Колыванов зябко повел плечами. А Екатерина Андреевна, сжавшись в комочек, опустилась к вспыхнувшему костру и замерла, как неживая.
Заснули они только к утру и поднялись вялые, измученные. Опять пили чай, но от кислой ягоды тошнило, а заесть эту кислоту было нечем. Колыванов торопливо приказал двигаться.
К полудню снова пошел снег. Первые хлопья его падали медленно и редко, огромные, влажные, чем-то похожие на стаи бабочек, кружащихся над землею летними вечерами. Падая на одежду, на руки, на лицо, снег таял, словно люди шли по дождю. Постепенно стало темнеть, снег становился все гуще, теперь он уже висел в воздухе подобно плотной ткани, словно и не касался земли.
Колыванов остановился и предложил идти напрямик, чтобы попытаться выйти из болота, пока еще относительно светло. Баженова пошла вперед, пряча инструменты в футляры. Чеботарев задержался несколько, поудобнее прилаживая вещевой мешок. Когда он покинул последнюю опорную точку трассы, Колыванов и Баженова были едва различимы в снежной мгле.
Где-то впереди громыхнул гром. Чеботарев изумленно остановился, прислушиваясь, но все стихло. Он окликнул Колыванова, но Борис Петрович и Баженова были далеко.
Внезапно гром повторился. Чеботарев пошел быстрее и снова окликнул Колыванова:
— Борис Петрович, что это такое?
Колыванов остановился, так что Чеботарев едва не столкнулся с ним. Он стоял, прислушиваясь, медленно поворачивая голову и подставляя ухо под ветер. Все было тихо. Баженова, взволнованная этой внезапной задержкой и странным громом, тоже прислушивалась, чуть вытянув голову и наклонившись вперед.
— Может быть, оползень? — предположил Чеботарев.
— Нет. Горы слишком далеко, чтобы слышать падение оползня.
— Ураган? — спросила Баженова.
Чеботарев увидел, что Баженова смотрит на Колыванова с такою надеждой, будто тот властен не только определить причину этого грохота, но и отвести от нее опасность, если таковая существует. Между тем Колыванов достал из планшета карту и внимательно смотрел на нее, смахивая тяжелые снежные хлопья, мгновенно залеплявшие бумагу.
— Нет, Григорий с охотниками должен быть значительно севернее, — сказал Колыванов, разглядывая карту. — Если он пошел на Черный лог, то этот румб мы миновали. Не может быть, чтобы он забрался так далеко.
Они постояли еще несколько минут, но воздух был тих. Он как будто давил на плечи, столько влаги накопилось в нем. Переглянувшись с Чеботаревым, Колыванов двинулся вперед.
Тьма становилась все гуще, она стала как бы осязаемой. Казалось, можно ощупать рукою эту темноту, если бы только не так сильно мерзли пальцы. А они коченели все сильнее, уже и в карманах нельзя было отогреть рук, нельзя было согреть их дыханием. Все так же протяжно и противно хлюпала вода под ногами, скрипела в сапогах, не успевая вылиться: ноги болели, и казалось, что начинается постепенный паралич тела: еще немного, и холод дойдет до сердца, сожмет его, сердце остановится, и тогда, может быть, станет даже легче. Не надо будет двигаться, напрягать глаза, чтобы увидеть стрелку компаса, встречное дерево, спину идущего впереди человека.
Было совсем темно, когда разведчики почувствовали под ногами твердую почву. Первой выбралась из согры Баженова. Чеботарев услышал ее обрадованный возглас и заторопился вслед за нею, с трудом выдергивая ноги из чмокающего мха. Колыванов шагал молча, тяжело дыша и низко наклонившись вперед.
В этот миг они одновременно увидели неясную фигуру человека, бежавшего наперерез им по краю болота, которое здесь возвышалось вроде края чаши, смутно чернея каменными заберегами. Человек бежал, маша руками, но молча, бежал, и падал, и вновь вскакивал на ноги, словно стремился во что бы то ни стало оказаться раньше их на краю каменной чаши. Появление человека было столь необычно, его молчание и стремительный бег так удивительны, что они все трое остановились, вглядываясь в мутную мглу. В это время произошло что-то в природе, от чего все стало видимо до той нестерпимой ясности и неожиданности, какая наступает в краткое мгновение перехода ночи в день, дождя — в солнечную погоду, снежной бури — в ледяной мороз. С удивлением и недоверием разведчики заметили, что пурга кончилась так неожиданно, словно ее не было, словно им просто померещилось это беззвучное и плотное падение снега. Над головой и по всему горизонту блеснули звезды, столь яркие и крупные, какими они бывают только в сильный мороз. И в самом деле, в лицо дул яростный и резкий ветер с севера, мгновенно заморозивший одежду, так что стало слышно, как она потрескивает. В тот же миг человек, теперь ясно видимый на фоне бледно-зеленого вечернего снега и необычайно глубокого синего с чернотой неба, оказался так близко от них, что Колыванов и Чеботарев узнали его. Это был Григорий Лундин, бледно-серый от призрачного вечернего света, задыхающийся, что-то мычащий, бессильно размахивающий руками, почти падающий на бегу.
Догадка осенила Колыванова мгновенно, она была похожа на внезапную боль, пронизавшую тело. Он бросился вперед, настигая Екатерину, которая, ничего не понимая, шла навстречу Лундину. Чеботарев побежал за Колывановым, не сознавая, может быть, своего движения, но делая это так же, как делал когда-то, защищая командира своим телом, едва раздавался отвратительный и резкий вой мины. Он понял все, он понял, что Лундин машет им, чтобы они отступали обратно, но отступать не мог, пока не выручит Колыванова. А Колыванов все еще догонял Баженову, почему-то ничего не крикнув, молча, словно и он поддался тому странному безмолвию, в котором жил Григорий.
Страшное клокотание послышалось в горле Григория, который был теперь в пяти-шести метрах от них. Оно длилось какую-то долю секунды. Потом клокотание это превратилось в стон, вначале неясный, не то гневный, не то жалобный, затем, словно срывая тяжкие преграды и запреты, из раскрытого рта охотника вылетел крик, крик членораздельный, отчетливый, понятный, хотя был он по звучанию своему похож на скрип ржавой железной двери, открывшейся, чтобы выпустить на свободу человеческое слово, столько времени бывшее под запором.
— Стойте! — кричал Лундин и так же тяжело, словно продолжая поворачивать эту дверь, чтобы не могла закрыться вновь, опять закричал: — Ложись! Взрыв!
Последнее слово, такое плотное по количеству согласных, было самым трудным для Лундина, оно как будто окончательно решило меру его сил, потому что в тот же миг он одним прыжком настиг Чеботарева и сшиб его с ног жестоким ударом. Затем перепрыгнул через Чеботарева, стремясь настичь Колыванова, но в это мгновение земля разверзлась, край чаши, теперь видимый так отчетливо, словно он был вычерчен на фоне темно-синего неба, раскололся, огромный зубец его приподнялся в багровой короне огня и праха.
В этот миг Колыванов почувствовал толчок в грудь и, падая навзничь, увидел близко перед собой лицо Екатерины, испуганное и нежное, увидел ее руки, толкнувшие его, и глаза, которые смотрели в его глаза с любовью и боязнью.
Она что-то кричала, он не знал что, но слова были полны любви и страха за него. Он понял это в тот миг, когда падал от ее толчка, когда чувствовал, как она закрывает его от взрывной волны и осколков, которые уже неслись к ним с воем и свистом, словно выброшенные из кратера вулкана.
Затем грохот кончился, наступило затишье, прорезаемое свистом камня. Колыванов попытался перевернуться, чтобы самому защитить Екатерину, но ее тело стало вдруг очень слабым и тяжелым. И Колыванов подумал, что она ранена, если не убита.
Это было так страшно после мгновения найденной вновь ее любви, что он приподнялся на колени, вглядываясь в ее лицо.
Краем глаза он увидел, как на границе болота появился еще человек, поднявший руки к небу, будто умоляя это грозное ревущее небо, увидел, как Григорий Лундин, все крича от радости возвращенной речи, бросился к этому человеку, но вдруг споткнулся и упал, а человек, — теперь Колыванов понял, что это Леонов, — оседал, сгибаясь в три погибели, и только длинные его руки торчали, как сломанные.
