Две следующие ночи они провели в болоте. С вечера Колыванов и Чеботарев подолгу возились с устройством привала. Надо было нарубить сушняк и выложить из него нечто вроде клеток в полметра высотой и покрыть их мхом, чтобы спать хотя относительно на сухом месте. А так как сушняк был расположен очень редко, то приходилось затрачивать массу усилий, чтобы оборудовать эту примитивную «кровать». Екатерина Андреевна готовила ужин, рвала мох, подсушивала его, укладывала на клетки из сушняка, и все это она делала с какой-то безропотной покорностью, которая была тяжелее для мужчин, чем если бы Баженова протестовала и даже бранилась с ними.

Клетки выкладывали на кочках. Но к утру кочки оседали, и мох пропитывался водой, как гигроскопическая вата. Все просыпались, промокшие, простуженные, злые. Казалось, что никогда больше они не отогреются, от такого холода не помогут ни огонь, ни осеннее солнце.

Больные, невыспавшиеся, они покидали место ночлега, чтобы опять двигаться вперед и вперед.

По утрам вода на болотах была покрыта ледком, и это еще более затрудняло путь. Лед резал обувь, разрывал одежду, когда они проваливались в мочажины; ранил руки, когда они выбирались из его режущих тисков.

Потом всходило багровое огромное солнце, очень близкое, но тоже холодное, будто и оно было покрыто тонкой коркой льда. Солнце почти и не грело, но к полудню ледок все-таки расходился, тончал, и тогда почему-то вода становилась еще холоднее.

На третий день они настолько приблизились к черному гребешку горного леса, что стали различимы отдельные вершины. Это видение обещало заслуженный отдых, так как в лесу станет, несомненно, теплее и суше, да и ночлег там устраивать легче. А за этими горами — много ли, в сущности, до них осталось! — поселок, последняя станция, конец пути, и самолет, который в течение каких-нибудь часа-полутора перенесет их через то пространство, на переход которого потребовался месяц напряженного, выматывающего пути.

От сознания этой близости заслуженного отдыха все приободрялись. Даже Екатерина Андреевна почувствовала себя лучше.

Перед самой ночью согра обрадовала их. Они набрели на каменный островок, поросший живыми еще деревцами. Конечно, и этим деревцам жить осталось недолго, корни их, оплетшие камень, уже опустились к воде и замокли в ней, но тут все-таки было сухо. По краям островка стояли мертвые деревья. Чеботарев нарубил достаточно дров, и они впервые за эти дни подсушились, выпили вдоволь чая с клюквой и брусникой.

И постели были сухими, из зеленых пихтовых лап, из хрустящего пырея. Остался, по всей видимости, последний переход до гор, поэтому отдыхали с особым удовольствием.

Но Чеботарев все был чем-то недоволен. И когда разбили бивак, когда все сидели у огня, потягивая кислый от клюквы чаек, он, отставляя свою кружку, то и дело вставал, отходил на западную оконечность островка и принимался вглядываться в сумеречную мглу, будто там, позади, оставил что-то очень нужное, и раздумывал, не вернуться ли за оставленным…

Борис Петрович не выдержал, окликнул:

— Что ты там ищешь, Василий?

— Вчерашний день, — нехотя пошутил Чеботарев.

Колыванов, оставив Екатерину Андреевну устраиваться на ночь, подошел к нему.

Чеботарев стоял, привалившись плечом к сушине без единого сучка, торчавшей тут как телеграфный столб, и хмуро оглядывал все сужающееся в сумерках пространство. Было похоже, что горизонт медленно наступал со всех сторон, заключая постепенно живых людей в узкий круг, ограниченный трепетным светом костра. Погасни этот свет, и ночь задавит людей…

— Что ты там увидел? — спросил Колыванов.

— Ничего… пока… — со значением сказал Чеботарев.

— Что значит «пока»? — спросил Колыванов, невольно понижая голос.

— А то, что за нами кто-то идет, — вдруг, не выдержав спокойного тона, брякнул Чеботарев.

— Подожди, что ты несешь? Кто идет?

— Откуда я знаю? — рассердился Чеботарев. — Я говорю только, что за нами кто-то идет… Или ползет! Потому что ничего стоячего и ходячего я не видел. А вот есть такое чувство, что все время за нами следят. Да и факты есть…

— Факты?

Колыванов воскликнул это так удивленно, что Василий сердито умолк. Он знал, на что намекал Колыванов этим удивленным возгласом. Еще в первые дни пути Колыванов объяснял Василию, как трудно путешествовать по лесам маленькой группой. Все время кажется, что кто-то за тобой следит. Человек начинает беспокойно оглядываться, останавливаться, по ночам плохо спит, а от этого изматывается раньше времени: Колыванов называл это боязнью пространства. Василий и на самом доле в первые дни чувствовал себя в лесу тревожно. Но потом заботы об Екатерине Андреевне поглотили его, и он забыл о своих тревогах. И вот теперь…

Начальник ждал, и Чеботарев хмуро пояснил:

— Я это чуть ли не с того дня, как мы Лундина оставили, чувствую. Кто-то идет по нашим следам. И не догоняет, и не обходит.

— Факты, факты! — напомнил Колыванов.

— Есть факты! — грубо проговорил Чеботарев, стыдясь, как видно, своей слабости.

— Выкладывай! — настойчиво потребовал Колыванов.

— Во-первых, третьего дня мы все слышали выстрел…

— Или падение подгнившего в воде дерева, — напомнил Колыванов. Они тогда действительно решили, что это упало в воду большое дерево.

— Тут таких больших деревьев нет, чтобы с таким грохотом упало…

— Ладно, ладно, давай еще факты!

— Не смотрите вы на меня, как на больного, который несет разную блажь, — рассердился Чеботарев. — Помните, сегодня я забыл буссоль на привале? Вы приказали вернуться. Так вот, когда я вернулся, весь наш привал был разворошен, будто кто побывал на нем после нас и разозлился, что никого не застал. Буссоль, правда, лежала, как я ее положил, но в том-то и дело, что ее могли не заметить: я ее уложил в развилок сушины…

— Волки? — предположил Колыванов.

— Волки по воде не ходят, разве с отчаянности. Если и был там волк, так тот, двуногий, Леонов…

— А ему-то что тут надо?

— Закончить свое дело. Он же понимает, что мы ему эту кражу не простим…

Колыванов задумался, потом упрямо тряхнул головой:

— Нет. Не может быть. Если бы он захотел это сделать, так давно бы сделал. Он подался в город.

— А если ему Иванцов дорогу перегородил? Испугался он Иванцова?

— Все равно на людей он не кинется. Ему в парме столько же дорог, что и в чистом поле. Он леса знает лучше нашего.

— Ну, вы как хотите, — с досадой сказал Чеботарев, — а я поопасаюсь. Буду дежурить с вечера, а к утру вас разбужу…

— Брось ты эту ерунду! — гневно сказал Колыванов. — Если уж привалило счастье на сухом спать, так надо хоть выспаться!

Он повернулся и пошел к костру. Чеботарев пожал плечами, постоял еще немного на своем посту и направился за ним.

Но заснуть он не мог. Лежал, слушал живое движение ветра, — на этом кусочке суши ветер и впрямь был живым, он шевелил живые ветви, и они шелестели, и оттого казалось, что с согры подходит кто-то, раздвигая кусты. Костер начал угасать. Чеботарев продрог. Он понимал, что надо подбросить дров, но боялся спугнуть эту живую тишину.

Когда он уже собирался разжечь костер, на островке хрустнула ветка. Чеботарев вспомнил весь свой военный опыт. Сливаясь с землей, с кустами, он пристально смотрел на ночное небо чуть повыше круга кустов, в которых все равно ничего бы не увидел. И ему повезло. Силуэт человека обрисовался так близко, что Чеботарев чуть не вскрикнул. Вот человек наклонился и снова пропал из поля зрения. Что-то прошуршало в замороженной траве. Чеботарев не выдержал и выстрелил на звук.

Послышались рев, ругательство, топот, и вскочившие на ноги Колыванов и Екатерина Андреевна увидели мчащуюся скачками фигуру Чеботарева. Захлюпала вода, затрещали ломающиеся под ногами льдинки. Затем все стихло. Должно быть, Чеботарев потерял следы.

Через несколько минут он вернулся, волоча свой зеленый мешок, бросил его у изголовья, разжег костер поярче. Колыванов встревоженно спросил: