Полковник говорил, с трудом сдерживая душившие его слезы. четыре, может, пять сотен человек из самых разных подразделений – вот и все, что осталось от Четвертой гвардейской Кантемировской танковой дивизии после этого фантастического и кошмарного ночного сражения, когда их танки расстреливали, точно мишени в тире, а враг находился в полнейшей безопасности, отстоя от поля боя на десятки верст. Полковнику Павловскому еще повезло – из его Тринадцатого гвардейского танкового полка уцелела полнокровная рота – мощные Т-80У, одними из первых прибывшие к месту сбора, не имели даже царапин на прочном "панцире" из многослойной брони. Но офицер знал, что перед ним стоят сейчас и те, кто выжил один из своей части, те, в ком оказались воплощены целые батальоны, сгинувшие в жадном пламени. И все они ждали, что скажет командир, тот, в чьем слове в армии положено было не сомневаться ни на йоту.
– Как старший по званию из уцелевших офицеров, я принимаю командование оставшимися в живых бойцами дивизии на себя, – продолжил полковник, и голос его предательски дрогнул. Возможно, еще кто-то остался жив, наверняка выжили многие, но они были далеко, и для него дивизия "сжалась" до жалких пяти сотен перепуганных, растерянных людей. В прочем, и это была сила, с которой еще будут считаться уверенные уже в своей победе враги. – Противник обладает подавляющим превосходством в воздухе, а теперь и на земле, и мне нет смысла убеждать вас в обратном. Также я не буду уверять никого, что помощь близка, что нас не оставят в беде. Какое бы решение ни было принято сейчас, мы станем полагаться только на себя, на собственные силы. Я не в праве приказывать вам продолжать наступление – в условиях полного господства врага это равносильно самоубийству. Сам я продолжу выполнять приказ до последней капли крови, но не могу сейчас того же требовать от каждого из вас. Вы уже проявили себя, как храбрые и мужественные войны, и приказывать вам совершить большее я не в праве. И потому я могу предложить вам два пути здесь и сейчас – продолжить сражаться и при этом наверняка вскоре погибнуть, или оставить оружие и отступить, просто уйти, чтобы сохранить собственные жизни, которые еще понадобятся нашей стране, нашему народу.
Наверное, вовсе не таких слов эти люди, уже заглянувшие в лицо смерти, ждали от своего командира. Но иного полковник не мог сказать, он не чувствовал за собой – больше не чувствовал, сам увидев смерть так близко теперь, как никогда прежде – гнать на убой этих мальчишек. Как командир, он был обязан сейчас выбирать между тем, чтобы выполнить приказ, и сохранить жизни своих подчиненных, и выбор этот был не прост, когда приходится решать за других.
– Сейчас вы можете решить сами, что для вас важнее, что вы цените больше – свою жизнь и жизнь своих близких, которые ждут вас и могут так и не дождаться, или долг перед родиной, присяга, приказ. И тех, кто решит уйти, ни я, ни их товарищи не станут считать трусами или дезертирами. Приказать вам идти в атаку – значит, приказать умереть, а таких приказов в уставе не существует, и отдавать их я не могу. Решайте сейчас и идите туда, где вас ждут, защищайте свои дома, свои семьи, то, что вам по силам защитить. Ну а тем же, кто останется, кто готов сражаться, до конца выполняя свой воинский долг, я не стану обещать ни почестей, ни наград, я не буду обещать даже, что вы живыми выйдете из боя – глупо сулить то, чему не бывать. Но одно я, полковник Российской Армии Станислав Павловский, могу обещать вам наверняка – гибель в бою с врагом, который до конца дней своих не сможет забыть, как сражаются, защищая свою родину, русские солдаты, не сможет забыть вашу ярость и отвагу. Я могу дать вам только смерть, но ту, которая будет для каждого из вас шагом к бессмертию! А вы, вы вправе выбрать сейчас – жить каждому из вас, или умереть!
Голос полковника в последний раз взвился над строем, так, что слышать офицера мог каждый, и угас. А бойцы, все, кто остался от целой дивизии, уничтоженной, не сделав по врагу ни одного выстрела в ответ, все еще стояли в нестройных шеренгах. Никто не шелохнулся, когда стихло эхо последних слов командира, вдруг почувствовавшего чудовищное опустошение внутри. В груди словно что-то оборвалось, силы покинули офицера, и все, на что его хватило, это крикнуть, надсаживая связки:
– Кто остается верен воинской присяге, кто готов продолжить сражаться с врагом, совершившим вероломное нападение на нашу родину – выйти из строя! Шаг вперед!
Прошло несколько мгновений, несколько томительных секунд, стоивших полковнику Павловскому новых седин. Для тех, кто слушал его речь, шаг вперед означал шаг в собственную могилу, и не просто было решиться на это по собственной воле. Гвардии старший сержант Азамат Бердыев колебался, возможно, излишне долго, но все сомнения рассеялись, стоило только вспомнить лица своих товарищей, тех, кого он сам доставал из горящих танков, лица, обгоревшие порой до костей, до неузнаваемости изуродованные беспощадным пламенем.
Старший сержант, задержав дыхание, словно хотел нырнуть в воду с высокого обрыва, шагнул вперед, выступив из строя, и почувствовал, как сжалось в комок сердце. И боковым зрением он увидел, как рядом с ним, плечо к плечу, встают его водитель и наводчик. Азамат взглянул на своих товарищей, и те, почувствовав его благодарный взгляд, чуть заметно кивнули в ответ. Экипаж оставался вместе, чтобы вместе идти к своей гибели. А за ними уже выходили из строя, смыкаясь в шеренги, десятки бойцов, офицеры и солдаты, принесшие сейчас безмолвную клятву умереть, но не отступить. Полковник Павловский чувствовал, как по небритой щеке скатилась слеза. Он был готов продолжить свою войну.
– По машинам! – назначенные командирами рот и взводов офицеры, не мешкая, разразились потоком команд. – Готовность – три минуты! Бегом, марш!!!
Экипажи бросились врассыпную, взлетая на броню и бросая свои тела в проемы люков. С глухим лязгом опускались бронированные крышки, на несколько часов – а возможно, на всю оставшуюся жизнь – отрезая людей от внешнего мира, связь с которым теперь была возможна только по радио, да через призмы приборов наблюдения и окуляры прицелов. Несколько секунд – и над лесом разнеслась разноголосица запускавшихся моторов. Взвыли на высокой ноте газотурбинные двигатели танков Т-80У, утробно зарычали дизели боевых машин пехоты.
– Готовы? – Старший сержант Бердыев, поглубже натянув шлемофон, попытался удобнее расположиться на жестком сидении – мощная и надежная "восьмидесятка" при всех своих достоинствах, отличном прицеле, прочной броне, не отличалась особым комфортом. – Поехали, парни! Степан, вперед!
Вереница бронемашин, то немногое, что осталось от гвардейской танковой дивизии, выступала, чтобы дать последний бой. Спустя пару минут единственным напоминанием о ней остались сизое облако выхлопных газов, затянувших лес колышущейся дымкой, да поляна, перепаханная гусеницами на зависть любому колхозному полю.
Звено истребителей "Страйк Игл" приближалось к цели, опустившись на опасно низкую высоту. Тяжелые истребители едва ли не цеплялись за верхушки деревьев, срезая плоскостями крыльев тонкие веточки. Полет в таких условиях могли выполнять только настоящие профессионалы, асы – именно такие летчики и сидели за штурвалами пары F-15E. Противнику позволялось узнать, что он стал мишенью, лишь в тот миг, когда на земле разорвутся сброшенные американскими истребителями бомбы, и ни секундой ранее.
– Скопление русской бронетехники замечено в квадрате Эхо-три,- сообщил штурман головной машины. – Полсотни миль прямо по курсу. За ними наблюдает "Хищник".
Беспилотный разведчик RQ-1A кружил далеко впереди, удерживая в фокусе дневных и ночных камер русские танки и бронемашины, продвигавшиеся лесами навстречу наступавшим колоннам Третьей механизированной дивизии генерала Свенсона. И хотя горстка измотанных маршем, напуганных, растерянных вражеских солдат не могла представлять опасность для американских пехотинцев, не успевших растратить свои силы в настоящем бою, перед пилотами поставили вполне конкретную задачу – устранить препятствие на пути наземных сил.
