– Оборвать разом тысячи жизней, пустить в ход то оружие, которое никто и никогда не предполагала всерьез использовать в настоящем бою?! Дьявол, это безумие какое-то! Ни Пентагон, ни Белый Дом никогда этого не допустят. Эта война не должна перерасти в ядерный конфликт ни в коем случае, запомните это!

Противоречивые чувства кипели в затянутой в сукон мундира душе Эндрю Стивенса. С одной стороны, Камински предлагал простой, быстрый и дешевый способ вырвать победу из рук врага, с минимальными жертвами среди своих солдат, да и среди вражеских тоже – увидев вздымающийся в небеса ядерный гриб, мало кто будет готов продолжить бой, стоит только понять, какие силы пришли в действие. Но при этом командующий операцией "Доблестный удар", не только офицер, но и политик – высокий чин обязывал – сознавал и то, что эхо даже одного взрыва докатится и до американских берегов. Генерал Стивенс сомневался, и не мог скрыть свои сомнения, а потому его собеседник, очевидно, все понимая, продолжал свое наступление.

– Убьем тысячи, верно, – согласился Мэтью Камински, лишь удвоивший натиск, поскольку чувствовал, что требуется всего одно, последнее усилие. – Но сохраним жизни десяткам тысяч, в том числе и самим русским. С минимальными потерями мы остановим наступление, прекратим этот кошмар разом! Это будет ограниченный удар, несколько тактических боеголовок, и только, – пытался убеждать он. – Минимум ущерба при максимальном результате. Да разве президенту будет лучше оправдываться перед всей нацией о сотнях погибших американцев, которых повезут через океан в цинковых футлярах? Мы все равно победим, но цена этой победы может быть различной, а лично я не желаю платить слишком дорого, Эндрю! У нас просто нет иного выхода, кроме долгой мясорубки!

– Но вы, черт возьми, и должны отыскать такой выход, – раздраженно ответил Стивенс, впервые не знавший наверняка, как должно поступить. – Вас именно для этого и наделили полномочиями, генерал. Ваш вариант лежит на поверхности, он прост, эффективен, верно, но то, что хорошо на поле боя, не всегда годится в политике.

– И все же вы должны поддержать меня, Эндрю. И мы не можем мешкать – парни генерала Хоупа вот-вот окажутся под огнем русских, и тогда будет поздно!

– Мы свяжемся с президентом, с Белым Домом, Мэтью, – неожиданно согласился Эндрю Стивенс. – Вы правы, время играет против нас. Но вы сами сообщите свой план, а потом пусть президент решает, как быть.

Генерал Камински кивнул, хотя должен был морщиться от омерзения. Стивенс, проявив трусость сейчас, когда это было совершенно недопустимо, снял с себя ответственность, устранившись от проблемы, будто его не касалось то, что сейчас заваривалось в приграничных русских степях. И все же это была победа, командующий Десятой пехотной получил шанс, и теперь должен был рассчитывать только на себя, на свое красноречие, и молиться, чтобы обсуждения не затянулось надолго – в этом случае любое решение окажется уже бесполезным.

Механик-водитель послушно рванул рычаг тормоза, едва услышав приказ, прозвучавший в динамике танкового переговорного устройства Р-124, и командирская машина БМП-1КШ, скрипнув мощными тормозами, замерла, остановившись так резко, что людей, находившихся в десантном отделении, бросило вперед на переборку и друг на друга. И, как только бронемашина замерла, Николай Белявский рывком распахнул тяжелую крышку люка, по пояс высовываясь из довольно тесного проема.

Полковнику Белявскому прежде, еще в те времена, когда он восстанавливал конституционный порядок в одной кавказской республике, довелось лишь раз увидеть, что происходит с танком при прямом попадании кумулятивной ракеты, и потому он знал, что может увидеть сейчас. Громада танка Т-90 замерла в полусотне метров от командно-штабной машины, глыба металла, покрытая пятнами копоти, под которыми едва угадывался причудливый рисунок камуфляжа. Длинный ствол мощного орудия, оказавшегося бессильным против противника, парящего над землей, уткнулся в землю – башню сорвало с погона, когда внутри сдетонировал боекомплект, но, как это частенько случалось, не отбросило в сторону.

– Суки, – прорычал командир полка, представив, как все произошло. Гнев сжигал полковника изнутри, ярость, чувство собственного бессилия, сдавливали грудь, сжимая сердце, стоило только представить последние мгновения жизни трех человек, экипажа грозной боевой машины. Огненная игла, тонкий жгут кумулятивной струи, пронзил бортовую броню, заполнив все внутреннее пространство пламенем, и когда огонь добрался до зарядов, рассованных по всему боевому отделению, боевую машину буквально разорвало изнутри. – Падлы!

Николай знал, что экипаж погиб быстро, возможно, даже ничего не почувствовав, не поняв даже, откуда явилась смерть, хотя порой такие секунды растягиваются в настоящую вечность, полную страшных мук. Чувствовать, как жадное пламя пожирает твою плоть, как от жара плавится кожа, и боль прокатывается по всему телу через еще неповрежденные нервные окончания, достигая мозга прежде, чем сознание милосердно угаснет… Нет, такой смерти Николай Белявский не желал, но знал, что именно такой конец, скорее всего, уготован ему, и ждать придется не долго.

– Они погибли быстро, – мрачно вымолвил Смолин, словно читавший мысли своего командира. Подполковник тоже выбрался из-под брони и теперь жадно всматривался в силуэты навсегда остановившихся боевых машин, стальных саркофагов для своих экипажей. – Все случилось почти мгновенно.

– Они ответят за это, – зло прорычал командир танкового полка, взглянув куда-то в небеса, на горизонт, туда, где растворились в мареве вражеские самолеты, отныне хозяйствовавшие в русском небе безнаказанно. – Они ответят за все, черт возьми!

Три танка замерли корма в корму, выстроившись, точно по линейке. Никто не ожидал атаки, и взвод был уничтожен мгновенно. Сила полка убавилась, каждая потерянная на марше машина, неважно, от вражеского ли огня, или от любых неполадок, означала, что шанс на победу, когда они все же доберутся до позиций врага, становится все меньше, не исчезая, в прочем, окончательно. Надежда еще была жива, надежда быть может даже не на то, что удастся разгромить врага, но хотя бы на славную, достойную мужчин и воинов гибель в бою, когда противник содрогнется от ужаса, ощутив на себе всю мощь их предсмертного удара.

Полковник должен был видеть то, за что он станет мстить, когда враг появится в перекрестье прицела, и потому приказал сделать остановку. Мимо мчался на юг, лязгая металлом, стальной поток, десятки, сотни бронированных машин, все, что оставалось от полка, потрепанного схваткой с вражеской авиацией. Они все еще были сильны, а ярость только росла с каждой пройденной верстой.

– Вперед, – приказал Белявский, ныряя в проем и захлопывая глухо лязгнувший люк. Он вновь оказался в тесноте десантного отсека, превращенного в настоящий штабной блиндаж, где было сосредоточено управление всем полком. – Продолжаем движение! Курс прежний! Полный вперед!

– Так долго не может продолжаться, – осуждающе произнес заместитель командира полка. – На марше потеряем больше машин, чем от вражеского огня. Техника не выдерживает, топлива все меньше!

– С поломавшихся машин снимать все, что может пригодиться, каждый снаряд, сливать каждый грамм солярки. Экипажи – на броню, пойдут в бой, как десант. Мы доберемся до этих ублюдков и прикончим столько, сколько сможем! Вперед, только вперед!!!

Выдыхая едкие клубы выхлопных газов, командно-штабная машина сорвалась с места, догоняя ушедший вперед полк, спеша занять свое место в строю. Подпрыгивая на ухабах, БМП-1КШ мчалась вперед, вливаясь в общий поток, прибавляя еще толику к его сокрушительно мощи, которой, как втайне боялся полковник Белявский, могло не хватить в решающий момент. И все же пути назад уже не было, слишком многое было сделано, чтобы отступить, сложить оружие, признав свое поражение. Полк продолжал наступать, и за его стремительным и неудержимым броском пристально, с замиранием сердца, наблюдали с другого берега Атлантики, лихорадочно пытаясь придумать что-то, чтобы остановить стальную лавину.