Полковник озадаченно сел обратно в кресло.

— Вот-вот, — кивнул Макар, — в бункере взрывная волна была бы куда смертоносней. А в бараке, пусть и обложенном слоем бетона, но с открытыми окнами, она прилично рассеется. Ну ладно, это все не главное. Дальше. Из-за того, что в этот день к Гитлеру приедет Муссолини, совещание перенесут на полчаса раньше, так что вы успеете активизировать не две, а только одну бомбу. Но это тоже не критично. А теперь самое главное… — Макар поднял палец, а Штауффенберг даже немного подался к нему ухом вперед, но, кажется, сделал это с какой-то натужной иронией.

— …Когда вы с Кейтелем, немного опоздав, зайдете в зал совещания, там уже будет звучать доклад одного из офицеров о положении дел на восточном фронте, где, как вы знаете, группировки ваших армий сейчас на глазах рассыпаются под ударами наступающей Красной Армии. Гитлер с вами поздоровается и снова углубится в карту на столе. Вы поставите портфель под стол и скоро выйдете из зала и из барака. Через несколько минут кислота из раздавленной вами ампулы окончательно разъест проволочку во взрывателе бомбы, и прогремит нормальный такой взрыв, с огнем и дымом…

— Ну хватит слушать этот бред, — оборвал его граф. — Ваши фантазии внимательно выслушают в другом месте, — он сделал движение встать.

Реакция Штауффенберга безусловно адресовалась тем, кто, по его мнению, слушал сейчас их разговор. Бережного не смутил такой оборот. За сутки, проведенные в вынужденном ожидании в лесу, он хорошо подготовился к предстоящей беседе.

— Подождите! — гаркнул Макар. — Вы, видно, спросонья не поняли ситуации. Если я — провокатор гестапо, то вам — уже конец. Я уже привел вам столько информации, с фамилиями и деталями, что это означает только одно — из ваших рядов идет тотальная утечка информации, и гестапо известно практически все. И в этой ситуации настаивать на своем верноподданничестве — по меньшей мере бессмысленно. Признайте это. Если недостаточно — я могу вам назвать еще имена ключевых заговорщиков: ваш непосредственный шеф Ольбрихт, Бек, Герделер, Вицлебен, фон Трескоф, фон Хазе… На западе — Роммель, кстати, получивший вчера тяжелейшее ранение, вы знаете об этом?

Штауффенберг сидел неподвижно.

— Послушайте, полковник, — продолжал убеждать Бережной. — Я знаю все. То, как вы 11 июля, имея верную возможность покончить с Гитлером, по совету Ольбрихта не стали взрывать его в отсутствие Гиммлера, и как об этом потом жалели; то как 15 числа Гитлер неожиданно ушел с совещания, и покушение опять сорвалось… Еще раз вам говорю: я знаю все. И не только прошлое, но и будущее. Так что, если вы хотите сделать все нормально, то слушайте меня внимательно, как бы удивительно все это ни казалось… Время очень дорого. Если двадцатого Гитлера не убить, другой возможности может не представиться. Гестапо уже до предела сжало кольцо вокруг заговора.

Полковник все больше терялся.

— Кто вы?

— Я… посланник судьбы. Я должен удержать вас от ошибок, которые скоро совершатся и приведут к смерти вас и еще сотни и тысячи достойных людей.

— Что?..

— Увы, да… Вы будете расстреляны при свете автомобильных фар послезавтра, в ночь на двадцать первое июля. Теперь объясню, почему это произойдет. Вернемся к месту покушения — в ставку Гитлера. Увидев сокрушительный взрыв, вы решите, что выжить там не смог никто, следовательно — Гитлер мертв. Вы со своим напарником прыгаете в машину и, пока до всех еще не дошло в чем дело, ухитряетесь выехать из «волчьего логова», миновав три кольца охраны. Потом вы вылетаете в Берлин в полной уверенности, что Фельгибель сообщит вашим друзьям о смерти Гитлера, и в столице, не мешкая, введут в действие план операции «Валькирия». Кстати, задумка с «Валькирией» у вас гениальная. Совершенно официальный план, по которому для подавления возможных внутренних беспорядков войска резерва вводятся в города, и в первую очередь в Берлин, вы блестяще приспособили для свержения самого же правящего режима!

Но с самого начала все пошло не так. Ваш портфель, оставленный под столом, помешался в ногах одному офицеру, и тот переставил его за толстую дубовую стойку стола. Это — самая роковая вещь. Погибнут лишь несколько человек, стоявших прямо возле бомбы. Остальных спасет дубовый стол. Гитлер вообще отделается царапинами, ожогами и легкой контузией. Когда его выведут из взорванного барака, Фельгибель не поверит собственным глазам. Он сообщит в Берлин, что покушение состоялось, но деспот остался жив. Заговорщики резко впадут в депрессию, и три бесценных часа, пока вы в пути, не предпримут почти ничего. Нерешительность и разброд в ваших рядах — вот еще одна причина провала. Потом вы прилетите, ободрите всех, разовьете бурную деятельность, и операция закрутится. Но прокрутится она недолго — время упущено, верхушка рейха быстро вернет себе контроль над поднятыми военными подразделениями… Удивительно… Почему ваши друзья сразу не убили Геббельса? Он понавтыкает вам палок в колеса. Почему нацистские главари могли разговаривать друг с другом по телефону? Почему радио осталось в руках того же министра пропаганды?

Штауффенберг поежился.

— Вы говорите так, как будто все это уже было. Вообще-то, планируется установить контроль за центральной студией радиовещания…

— Ничего подобного не будет! Ведомство Геббельса на всю Германию объявит, что любимый фюрер жив. Подконтрольные вам воинские подразделения, во главе с их командирами, одно за другим начнут откалываться от заговора и возвращаться в места дислокации. Вы останетесь одни и проиграете. Потом, ночью, ваш начальник Фромм, чтобы замести следы своей выжидательной позиции, прикажет тут же, во дворе вашего штаба на Бендлерштрассе, расстрелять вас и еще нескольких руководителей переворота.

Макар развел руками.

— Вот и все… Вам еще повезет. Тех, кто попадет в руки эсэсовцев, будут зверски пытать, а потом вешать на струнах от пианино, привязанных к железным крюкам, как на скотобойне.

Видно было, как не просто психике Штауффенберга. Наконец, он взял себя в руки.

— Я поражен степенью вашей осведомленности. Надо признать — имеет место факт абсолютного предательства. Но все ваши рассуждения о будущем… нет слов, — он покивал головой. — Какие у вас интересные методы работы… Раньше, насколько я знаю, гестапо не утруждало себя подобным сочинительством — с вашим-то профессиональным умением без лишних затей разговорить человека. Это ж надо так накрутить: фортепьянные струны… Нарочно не придумаешь. То есть, чем бредовее блеф, тем легче в него поверят? И заглотят крючок? Грубовато. Перебрали с мистикой и предсказаниями. Я не тот романтик, каким, возможно, был в юности… Что ж, я своих убеждений скрывать не буду. А больше ничего вы от меня не добьетесь. И хватит ломать комедию. Я так думаю, вы не один сюда пришли?

Макар в досаде хлопнул себя по коленке.

— Полковник, успокойтесь! Никто вас не предавал. То, что я знаю — знаю только я. Это — озарение свыше. Я — ясновидящий, — тут Макар замолчал на время. Потом добавил. — Вспомните, граф: осень сорок первого года, оккупированные советские территории. Вы тогда участвовали в формировании антибольшевистских отрядов из числа военнопленных. Помните, недалеко от лагеря, на пригорке, была деревня?

Штауффенберг начал бледнеть.

— Вижу, помните… Уж не знаю, чем провинилась эта деревня, но вы, волею случая, видели, как дождливым утром туда входили эсэсовцы с подручными карателями из благодарной Прибалтики. Помните: как убегающих детей весело рвали собаками, давили мотоциклами? А как с топорами изуверствовали над женщинами? Крики, безумные вопли помните? Их далеко было слышно. Трупы и еще живых в колодец кидали. А потом всех остальных сожгли в одной избе…

— К чему это? — глухо пробормотал полковник.

— Вы, — продолжал Бережной, — проезжали мимо, и у вас сломалась машина. Наблюдая все со стороны, вы, понятное дело, воспрепятствовать этому не могли. Санкционированная карательная операция. А что вы тогда вслух сказали самому себе? Рядом никого не было — вы отошли от машины, и слышать никто не мог, — но я повторю, что вы сказали: «Это не война, это пир маньяков. Причем тут превосходство нации и возрождение великой Германии? Мы попали в какую-то чудовищную ловушку, которой нет названия, но которая ведет в ад».