Дед собрался было спешно идти к учителю, расспросить его про глухонемую, но чувство неприязни к нему остановило его. Учитель, несомненно, что-то знал, но явно трусил. Кого он боялся, чего опасался? Неужто он думает, что здесь целый заговор?

А вдруг действительно глухонемую кто-то подбил дать ложные показания, чтобы запутать расследование, сбить его с пути? Хороша главная свидетельница! Ее показания не запишешь в протокол, ее не вызовешь на суд! Дед должен был учитывать все варианты именно потому, что обвинения женщины были так серьезны. Он был обязан терпеливо проверить все, что узнал от нее.

Поднявшись, он продолжил путь к дому. Небо было ясное, из села доносилось мычание коровы, какой-то приблудный пес выл на луну. На развилке дорог он заблудился. Ориентиром выбрал церковную колокольню, расположенную у школы, и долго кружил, пока не очутился возле дома и не увидел в окне Панаитеску, нервно шагающего из угла в угол.

— Где ты шатаешься, шеф? Безобразие! Меня чуть инфаркт не хватил. Этого ты дожидаешься? — выпалил Панаитеску, забыв про субординацию и думая только о том, что с Дедом могла случиться беда. Несмотря на долгие годы, проработанные вместе, Панаитеску продолжал обращаться с шефом, как родитель, которому его поведение не раз доставляло неприятности.

— Где мне быть, дорогой мой, если не там, где велит профессия? И потом, поверь мне, я не мальчик, чтоб меня встречали подобными головомойками, черт побери! — сказал Дед и вдруг покраснел. Редко случалось, чтобы он употреблял подобные слова. То, что он сейчас не сдержался перед Панаитеску, вызвало у него сожаление. Они не раз договаривались сообщать друг другу, куда отправлялись, чтобы действовать согласованно и оперативно, и вот именно он, настаивавший на пунктуальном исполнении принятого ими двоими решения, нарушил его. Панаитеску прочел это в покаянных взглядах Деда и про себя тут же простил его.

— Я был у старшины, Дед, — примирительно заговорил Панаитеску, чтобы положить конец неловкости. — Я искал его сначала в милиции, не нашел; дежурный сказал, что он, может быть, в соседней деревне. Знаешь, Албиоара тоже закреплена за ними. Что делать? Я подумал, что не плохо бы отправиться за ним туда. Проходя мимо кладбища, я вдруг увидел там старшину. Он сидел с непокрытой головой у могилы Анны Драги. Я не хотел его беспокоить. Он почувствовал бы себя неловко, заметив меня. А я помню твои слова: горести людей надо уважать. Я ждал больше часа за забором, пока он не собрался наконец уйти. И тут как бы случайно вышел ему навстречу, и мы вместе пошли по селу. Ни ему, ни мне не хотелось сидеть в помещении милиции… Шеф, ей-богу, я думаю, что старшина был даже очень неравнодушен к покойнице, если принять во внимание, сколько времени он пробыл на кладбище. Он выразил удивление, что мы с тобой не виделись целый день. По его беспокойству я понял, что судьба расследования занимает его куда больше, чем положено по службе… Постой, шеф, не прерывай меня, — сказал Панаитеску, видя, что Дед поднимает палец, как он делал каждый раз, когда хотел прервать собеседника, — знаю, ты хочешь меня спросить, а как бы он хотел, чтобы кончилось расследование? Это ясно как божий день. Он хотел бы, чтобы правда восторжествовала…

— Еще какие новости у Панаитеску? — все же прервал его Дед.

Панаитеску широко открыл глаза. Еще ни разу не случалось, чтобы Дед заставил его скомкать начатый разговор и отказаться от рассуждений, доставлявших обычно обоим большое удовольствие. Не случалось такого, чтобы Дед перевел разговор, словно вопрос, который излагал он, Панаитеску, был совсем незначительным. Панаитеску подумал, что майор хочет отплатить ему за неделикатный прием, но поднятый палец Деда и особенно морщины на лбу свидетельствовали о том, что майор сам собирается сообщить нечто важное.

— Дорогой коллега, мне очень жаль, что я вынужден умерить твой пыл, но у меня в запасе удивительная новость. Оттого прошу тебя — не отвлекайся и излагай только факты, которые могут нам пригодиться.

— Дед, — сказал Панаитеску совершенно спокойно, приложив к крючковатому носу огромный, с полотенце, платок и высморкавшись, — когда я ему рассказал про деревянный циркуль Анны Драги, я прочитал на его лице явную радость. Интересно, чему он обрадовался?

— М-да… М-да… — только и сказал майор.

— Кроме того, весьма любопытно отметить, что старшина, прогуливаясь со мной, у некоторых дворов замедлял шаг. То прикидывался, что закуривает сигарету, то зашнуровывал ботинок, хотя этого и не требовалось. И все время молчал. Я тоже молчал и — что еще делать? — заглядывал во дворы, здоровался с хозяевами, я ведь приехал из самой столицы, и мне непременно положено быть вежливым. В одних дворах играли в карты, в других — просто лясы точили. У меня было такое впечатление, Дед, что старшина дал мне возможность смотреть и мотать на ус, но на сей раз я оставляю выводы на твое усмотрение, чтобы ты не говорил, что я строю из себя умника, хотя мне не составляет труда заметить, что слишком уж носился Урдэряну со своей уборочной кампанией, раз люди проводят эту кампанию дома, возле женских юбок… Вот и все, пожалуй, кроме одной личной детали. Распрощавшись со старшиной, я на обратном пути — дело было к вечеру, и меня никто не видел — сорвал с клумбы у Памятника героям несколько белых маргариток; ты знаешь, я всем цветам предпочитаю маргаритки. Цветы я отнес Юстине. Она так вспыхнула от радости, что я почувствовал себя господом богом. В глубине души я сказал себе, что заслужил несколько дней отпуска в Сэлчиоаре. Я холостяк, а она одинокая женщина.

— Она не такая одинокая, дорогой мой. — И Дед, довольный, что Панаитеску кончил, в свою очередь начал рассказывать, как провел день. Шофера даже пот прошиб, когда он узнал все новости.

— Шеф, я думаю, дня через два мы здесь все закончим, хотя, признаться, мне жаль — тут такой воздух, такая природа, и вообще, здешний климат на меня благотворно действует. Я только сегодня это понял. Помнишь, я уехал из Бухареста с носом, распухшим, как голубец, а сейчас я спокойно дышу и по ночам не просыпаюсь от собственного храпа.

— Все не так просто, дорогой мой. — И Дед поделился с шофером своими сомнениями.

— Шеф, ну зачем немой врать, не понимаю?

— Тогда почему она «молчала» до сих пор?

— Действительно, — сказал Панаитеску и почесал в затылке.

Они помолчали.

— А мы не будем ужинать, дорогой Панаитеску? — спросил Дед, и шофер с удивительным проворством подошел к корзине, стоящей в холодке у окна, и стал доставать оттуда всякую снедь.

— От Юстины, да?

— Шеф, если бы я знал, кто ее отец… ей-богу, я бы отказался. Увы!.. Наверное, свой отпуск я не проведу здесь.

— Не будем преувеличивать, дорогой мой, не будем преувеличивать. Но я надеюсь, что ты найдешь способ расплатиться с этой женщиной, которая, как я вижу, превосходно готовит, — сказал Дед, нюхая папару

[4]

с поджаристой корочкой.

— Я хотел ей заплатить, как положено. Ты знаешь, я не скуплюсь, я не скряга, особенно с женщинами, но она отказалась наотрез. Дескать, никто за всю ее жизнь не дарил ей цветы, и для нее эти три маргаритки дороже сталей… Дед, ведь женщины сам знаешь какие! Хотя у тебя опыта по этой части — ни на грош. Если б она взяла у меня деньги, отношения приобрели бы официальный характер, а я этого не хотел…

— В таком случае, дорогой мой, мы заплатим ей перед отъездом.

— Теперь, после всего, что ты рассказал про ее отца, я не знаю, Дед, переступлю ли я порог ее дома?

— А почему бы и нет? Будет весьма печально, если и ты будешь избегать Юстину, как другие — ее отца. Человек, отбывший наказание, — это человек.

— Оставь меня с твоими теориями, шеф, теории звучат красиво, только люди не живут по ним…

— Тогда, дорогой мой, согласно твоей практике, я думаю, тебе противопоказано угощаться этой снедью. Согласно же моим теориям, я могу спокойно есть и оценить по достоинству эти кулинарные шедевры, — сказал Дед, деликатно надкусывая соленый помидор.