— Я убила ее! Я убила ее!

Я ощущаю нечто странное, несовместимое со здравым смыслом: с одной стороны, мне кажется, что я сплю и все происходящее сейчас лишь дурной сон, жуткое наваждение, с другой же — твердо знаю, где я и как сюда попал, хотя и не могу поверить в реальность происходящего.

— Как вы ее убили?

Мое любопытство не тревожит ее, даже не возвращает в реальный мир. Она рассказывает обо всем с легкостью закоренелого преступника, вознамерившегося облегчить душу признанном.

— Сперва я сделала ей укол морфия, чтоб ей не было больно и чтоб она не кричала. Потом я ее повесила вон на том крюке.

— На каком крюке?

Она поднимает вверх руку и указывает пальцем па крюк, на котором двумя ночами раньше висело тело Кристиана Лукача.

— Вон на этом, что в потолке, — уточняет она.

Я чувствую, как у меня встают дыбом волосы от ужаса. Это смешение абсолютно реальных, конкретных деталей с больным воображением словно бы парализует, лишает меня сил не только что-либо предпринять, но даже ясно понимать происходящее. Мне даже кажется, что это я сам с собою говорю голосом Лукреции Будеску.

— И что вы теперь собираетесь сделать?..

— Жду, чтобы пришла полиция… До чего она красивая, Петронела!.. Но Кристи любил одну меня… Просто так и горел от нетерпения, хотел, чтобы я легла с ним в эту постель… Но я ему сказала: «Нет, мой миленький, пусть это произойдет только после свадьбы!»

Она снова бухается на колени и начинает класть поклоны, размашисто крестясь. Я гляжу на нее со стороны и не могу оторвать взгляда от этого исковерканного болезнью существа, действительно похожего на призрак.

С лестницы слышны тяжелые мужские шаги — кто-то поднимается сюда. Я знаю, что это Гаврилиу. Вот он уже здесь, замер на пороге: он тоже разом увидел это «смертное ложе», и лицо его выражает полнейшее недоумение и испуг. Я делаю ему знак, чтоб он вошел. Он хочет о чем-то меня спросить, но я останавливаю его жестом.

Я уже пришел в себя и знаю, что должен делать. Я кладу легонько руку на плечо Лукреции и говорю ей:

— Вставайте, они пришли.

Она смотрит на меня снизу вверх:

— Из полиции?

Я киваю в ответ, и это побуждает ее подняться, повернуться к Гаврилиу, оглядеть его, облаченного в мундир, с ног до головы. Она заявляет ему почти торжественно:

— Это я ее убила!

На растерянном лице сержанта расцветает и вовсе нелепая в этих обстоятельствах неуверенная улыбка. Он все еще не понимает, какая роль предназначена ему в этой фантастической сцене, участниками которой мы с ним поневоле оказались.

— Теперь вы поедете в полицию и подтвердите там все, в чем признались, — говорю я ей, одновременно подмигивая сержанту.

Наконец-то лицо его приобретает нормальное выражение — он угадал, что от него требуется.

— Я признаюсь во всем, — соглашается Лукреция Будеску, не сводя с сержанта мутного взгляда. — Я хочу, чтобы все знали, что Кристи любил именно меня, а не эту девчонку…

— Очень хорошо! — входит в роль Гаврилиу. — Замечательно! Вот и расскажешь нам все… Пошли!

Мы направляемся втроем к выходу. Лишь в дверях я вспоминаю, что разут. Я сую на ходу ноги в ботинки и догоняю на лестнице Лукрецию и Гаврилиу. Женщина следует за ним с полнейшей покорностью.

На улице холодный воздух меня и вовсе взбодрил. Я говорю сержанту вполголоса:

— Отвезешь ее в Центральную психиатрическую. Смотри, если что с ней случится…

— Так точно!

— Потом возвращайся сюда за мной.

— Так точно!

Я смотрю вслед автомобилю, пока он не скрывается за углом. Вздыхаю с облегчением и возвращаюсь в мансарду. На площадке третьего этажа меня поджидает низенький тучный мужчина в пижаме.

— Моя фамилия Онуцан, — представляется он шепотом. — Это я звонил в милицию. Я правильно сделал?

— Спасибо. Я вас побеспокою, если можно…

— Пожалуйста!

— Мне нужно от вас позвонить.

— С удовольствием! Никто из моих так и не смог уснуть, так что…

Я вхожу в квартиру. В столовой горят все лампы, хотя никого в ней нет. Я подхожу к телефону. Как это ни прискорбно, придется прервать сладкий сои прокурора Бериндея. Проходит несколько минут, пока он обретает способность понять, о чем я ему говорю.

— Как, опять сорвали печать с двери?! — восклицает он возмущенно. — Ну, знаете!..

— Приезжайте сюда немедленно! Я жду вас!

— Только заведу свой «трабант» и тут же выезжаю!.. Онуцаи провожает меня на лестничную площадку и там, преодолев робость, спрашивает:

— Женщина, которую сейчас увезли… Это товарищ Лукреция?..

— Да.

— Я видел в окно, как вы ее посадили в машину, — объясняет он, нервно почесывая затылок. — Это верно, что у нее не все дома?..

Я пользуюсь случаем, чтобы спросить его, на чем основывается его вопрос:

— С ней случались припадки?

Онуцан кивает утвердительно головой, но, глядя мимо меня, отвечает крайне неопределенно:

— Откуда мне знать? Жена, та говорит, что у нее не все дома… что однажды она пожаловалась, что я к ней пристаю… Может быть, в семье Цугуй, в которой она работает, смогут вам объяснить подробнее… А вообще по виду она нормальная.

Я уже пошел было наверх, но тут же повернулся к человеку в пижаме:

— Стало быть, в вашей квартире слышно, если кто-нибудь ходит там, в мансарде?

— Только в одной комнате, — уточняет Василе Онуцан.

— В понедельник между семнадцатью и двадцатью одним часом вы были дома?

Онуцан наконец-то догадывается, чего я у него допытываюсь. Ничего не скажешь: детективные книжки и особенно фильмы делают свое дело. Он отвечает мне четко и ясно:

— В понедельник вечером, когда Кристиан Лукач повесился, мы как раз возвращались из Предяла в Бухарест. Как только мы добрались домой, нам тут же рассказали о случившемся. Жаль парня! Хороший человек был…

— А вчера утром вы были дома?

. — Нет, и я и жена — мы были на работе.

Я снова благодарю его и прошу заранее извинить, если по не зависящим от нас причинам мы будем ходить по мансарде и помешаем ему спать.

Я снова здесь, на чердаке, где царит почти неправдоподобная тишина. Догорают свечи, источая слабый запах воска. Я гашу их: надо, чтобы и Григорашу что-нибудь перепало — для фотоснимков. Больше я ни к чему не притрагиваюсь.

Я присаживаюсь па табурет, закуриваю. Перебираю мысленно все, что произошло за столь, собственно, короткий отрезок времени на этом чердаке, с такой любовью и искусом перестроенном Кристианом Лукачем под свое жилье.

«Петронела Ставру была права, — говорю я себе, — Лукреция явно ненормальна… невропатка, которую недуг и привел к преступлению… Сама того не ведая, она рассказала мне во всех деталях, как убила Кристиана Лукача. Неопытный преступник, но изобретательный!.. Да к тому же наделенный болезненной фантазией. Впрыснула ему морфий, потом повесила.

Меня пробирает озноб. Никакого сомнения, что только душевнобольной человек может найти в себе достаточно физических сил, чтобы совершить подобное убийство. По-чти невозможно поверить, что это сделала Лукреция, но это именно так. Она сама произнесла слово «морфий», а ведь то, что при вскрытии трупа в организме был обнаружен наркотик, знали только мы, участники следствия.

Я покуриваю, а мозг мой работает на полную катушку, с какой-то бешеной напряженностью. Значит, она же и взломала опечатанную дверь на чердак, симулировала нападение на себя, чтобы окончательно запутать следы. На самом же деле она хотела проверить, не нашли ли мы шприц. Я знаю но опыту, что, когда речь идет о преступлении, совершенном психопатом, логически объяснимые факты рано или поздно сопрягаются с фактами алогичными. У душевно больных — необузданная фантазия, но со своей внутренней логикой.

«И на этом поставим точку! — подвожу я итоги. — Следствие закончено. Я закрываю дело сегодняшним числом, затем мне останется лишь дополнить его некоторыми деталями из прошлого Лукреции Будеску».

К величайшему моему удивлению, не говоря уж о радости, прокурор Бериндей появляется на чердаке не один, а в сопровождении Григораша.