— Давайте же товар, — вдруг произнес Арт, и Рустамов осекся. Он понял, что его собеседник не в состоянии не только понимать, но и слушать.

— Убирайтесь! — Палец Рустамова указывал на середину ковра.

Арт уставился на палец, потом смысл сказанного наконец-то дошел до него. Он с трудом поднялся с кресла и шатаясь пошел туда, куда указывал Рустамов. Несколько раз в кабинете то появлялось, то исчезало голубое свечение. В конце концов очередная попытка оказалась удачной, и Арт исчез.

Полковник Рустамов вернулся домой поздно, отказался от ужина и с тяжелой головой лег спать. Мысли его путались. Первый порыв справедливого гнева сменился раскаянием и страхом. Его по-прежнему выводило из себя известие, что он платил свои кровные деньги не коллегам из вышестоящих органов, а каким-то денежным спекулянтам. С другой стороны, угроза передать досье ненавистному Меджидову по-прежнему пугала его. Но выхода найти не удавалось. Проворочавшись без сна всю ночь, Рустамов, совершенно разбитый к утру, поплелся на работу.

Весь личный состав отделения, возобновивший после «дня гнева» обычную работу, был неприятно поражен, увидев своего начальника во вторник еще более грозным, чем накануне. В течение всего дня Рустамов рвал и метал, и все подчиненные вновь вынуждены были отложить дела и разбежаться куда глаза глядят. Ближе к вечеру Рустамов остался в отделении один.

Посидев немного в кабинете, он тоже стал было собираться домой, когда посредине ковра возникло знакомое голубоватое свечение, и к столу подошел Дром.

Донельзя обрадованный Рустамов открыл было рот для объяснений, но Дром движением руки остановил его.

— Не будем тратить время, — невозмутимо произнес он. — Я в курсе того, что произошло здесь вчера. Если бы я знал, что вместо меня пошлют этого дурака Арта… Словом, я уполномочен передать вам новое предложение фирмы. Мы передаем вам все компрометирующие материалы и оставляем вас в покое. Вы, в свою очередь, обязуетесь не разглашать тайну наших отношений, если вас об этом будут расспрашивать.

— Кто меня может расспрашивать? — с улыбкой спросил Рустамов. Слова Дрома сразу изменили его настроение.

— Вы оказались прозорливее, чем мы думали. И вы были правы, упомянув в разговоре с Артом, что мы действуем на вашей планете незаконно. Агенты галактической полиции наводнили Землю, и если они пронюхают, каким образом мы достаем товары, фирме грозят большие неприятности. Я не строю иллюзий по поводу вашей честности, и предупреждаю, что если вы проболтаетесь, копия досье будет передана полковнику Меджидову.

В груди Рустамова снова заклокотало, но он усилием заставил себя успокоиться.

Дром положил папку с досье на стол и вернулся на ковер.

— Подождите, — остановил его Рустамов. — Ответьте, пожалуйста, почему вы добывали товар таким образом? Или у вас есть и другие источники?

— Нет. Это единственный и самый надежный. Угроза разоблачения заставляет наших клиентов держать язык за зубами. Кроме того, товар, полученный от вымогателей, ценится намного дороже.

— То есть как дороже?

— Существует специальный прибор для нумизмата, который определяет следы вашего «биополя жулика» на деньгах. Такой товар особенно в цене.

Рустамов чудом сдержал гнев. Он с яростью глядел на Дрома и не мог найти подходящих слов для оскорбления. Тут он вспомнил, что из их ритуала выпала важная составная часть и со злорадством в голосе спросил:

— Может быть, чаю выпьете?

Впервые на непроницаемом лице Дрома появилось выражение досады, но он ничего не ответил и исчез во вспышке голубого света.

Рустамов довольно усмехнулся. Последнее слово осталось за ним.

«А Меджидов и дальше будет платить!» — подумал он, и его настроение из хорошего стало отличным.

Как всегда в это время, в самом начале тревожных для души весенних дней, коллектив из нашего Дома пионеров (в основном, понятно, женский), начинают трепать жестокие магнитные бури, авитаминозные циклоны, цунами нервного свойства и шторма полуголодных диет, с пятое на десятое почерпнутые из журналов лакированной загранки… Что тебе пресловутые Бермуды или невесть какая Шамбала?! Тут-то дела все серьезные: платье дочке на выпускной, горящая путевка в санаторий, тетка в Махачкале, цены в кооперативной пельменной, любовники на белых «жигулях», надвигающийся конкурс чтецов, ой, девочки, какой вчера мохер выкинули… Побелка и ремонт квартир, а вот новый анекдот, слышали… Заезжий экстрасенс, французская косметика, нескончаемый сериал по телевизору, аванс-получка, комиссия из гороно… — все это пульс нашего времени, в унисон с которым то обманно-замедленно, то учащенно-припадочно бьется сердце целеустремленного домопионерского организма.

И я говорю себе: ладно, с этим пора бы кончать, потихоньку отстраняясь от кипения тамошней жизни, завершая дела или откладывая их в совсем уж долгий ящик, пока не стану незаметным и совершенно никому не нужным, так что. Нинель Иосифовна, наш директор, даже на меня не глядя, подпишет заявление на отпуск. Тогда буду бродить отстраненно от скоропалительных людских дел и лиц, бродить по городу неспешной походкой беспечного соучастника весны.

Но долгое время подскажет — пора, легко подтолкнув тоской синеющих улиц, акварельной вуалью нарождающегося зеленого дыхания деревьев, пора… Часы ли выпадут из неосторожных рук, или сосед, старый полковник авиации, загоревшийся еще в небе над Испанией тридцать девятого года, ночь напролет будет ставить трескучие диски аргентинского танго из коллекции, скопленной в жизнь, или случайный таксист завезет, отчего непонятно, к тому дому, где жила самая дорогая и счастливая из женщин, твоя первая любовь (не вздумай входить в тот подъезд и спрашивать. Несомненно, там теперь неопрятный и толстый мужчина в майке варит свой вечный морковный суп…) Да мало ли какие тайные знаки укажут тебе — время пришло…

Я начну ближе к закатному солнцу, чтобы тревожный огонь догоревшего дня сигнальным костром зажег ее тело багрянцем лиственно-медного, малинового, а затем и пунцового каления… Ее тело — ладное, чистое и стройное, как свежеструганная лодка. Вот так: вылить в ладонь секретный состав, что темно пахнет полдневным маревом июльских сосен, медово-золотое свечение втирать размеренным солнцевращением в тальниковый изгиб шеи, бело-церковный храм плеч, глянцево-смуглую ложбинку меж двух плавно завороженных холмов с коричневыми венчиками сосков, в текучие извивы рук, в нежно ниспадающее к заветной опушке лоно, в обведенную по божественному лекалу томительную плавность бедер…

Вот так: тайное, древнее масло нести до самой малой клеточки, обволакивая все тело горьковато-нежной аурой ушедших столетий, гнать затемневшую кровь, разминать хрусткие узелки закостеневших жилок. В этот момент мои руки до самых кончиков пальцев пронизаны грозовым предчувствием, электрическая насыщенность струит ореол света и силы, огненное, животворное тепло. Словно им известно давно, пальцы сплетают вязь забытой тайнописи вещих знамен, и, может, в них — отгадка нерасторжимости времен, — ее тело рождает навстречу едва слышимое поначалу, глухое, как память крови, и торжественное, как гудение каленых сосен, глубокое, виолончельное звучание.

Когда зажжется Чагирь, волшебная звезда, и кровавые пальцы заката будут казнены гильотиной черного занавеса ночи, — все кончится, и безмерная тяжесть придавит душу, темная отрава усталости разольется по телу — и только беспамятный сон, безмолвный полет над леденящим звездным пологом спасет, — охолодит сердце и высушит слезы.

Она оживет: смутный сумрак глаз, бег черной конницы бровей, ветровые крылья носа затрепещут листвой, дрожанием речных струй, луком кочевника изогнутся губы, взметнется смоляная грива волос!..

Пройдет какое-то время, пока мы будем жить в непересекающихся плоскостях временного хода, заново осваиваясь и привыкая друг к другу, но я уже начну собираться в дорогу за старинными красками (их и хватает на один только раз) туда, в самую заповедную хмарь северных лесов, где непременно ждет меня бабушка.