— Скажите, Лизавета Ивановна, вот вы не первый раз у нас лежите, — продолжал доктор, мучительно соображая, как не очень заметно подвести разговор к интересующей его теме. — Вы довольны персоналом? Может, у вас есть какие-нибудь замечания?

Баба Лиза даже ручками замахала.

— Что вы, что вы, как можно! Все очень хорошие, и врачи, и сестрички. Да если бы не вы, я бы уже давно на том свете была.

Владимиру Петровичу даже стало интересно.

— Неужели так уж в самом деле все хорошо? Ну, хоть чем-то вы недовольны? Говорите, не стесняйтесь.

— Нет, — твердо сказала баба Лиза. — Вы, милый, не знаете, как раньше было.

— А как?

— Мне 25 лет сравнялось, как раз Ванечка только народился. А у меня язва открылась. Это уже потом доктор сказал, что язва. А поначалу я не знала, только болит и болит, сил нет. Да изжога замучила. Врача у нас не было, только в районе, а председатель не отпускает. Да туда было и не дойти, километров 60 с лишним. Только уж осенью, когда уборка кончилась, доползла я дотуда, сосед на лошади ехал и подвез, чуть в грязи не утопли. Ну, доктор посмотрел, да не доктор, а фельдшер. Старый такой, аж руки у него дрожали, а умный. Язва, сказал, у тебя, лекарства надо всякие и диету. Да ведь нет ничего, а диета у нас и так в деревне, есть-то нечего, и все тут. Это, говорит, диета, да не та. А ты, говорит, Лизавета, достань мешок овса и вари себе кисель, густой такой, чтоб он стоял. И только его всю зиму и ешь. Вот и все лечение.

— Ну, что ж язва?

— А прошла, милый, совсем к весне прошла. Я, правда, очень послушная была, только один кисель и ела.

— Да, пожалуй, наше обслуживание вам должно казаться идеальным. А как вам нравится палата? Не хотите поменять?

— Зачем? Палата хорошая, да и привыкла я.

— Но вот другие же ушли.

Баба Лиза хитренько посмотрела на него.

— А-а, это они Катерину боятся.

— А вы?

— Я, милый, теперь ничего не боюсь.

— Лизавета Ивановна, у вас за плечами долгая жизнь, большой опыт Объясните мне толком, что именно всех так напугало. Бегают из палаты в палату, болтают ерунду всякую. В чем тут дело?

Она пожевала сизыми губами, с сомнением глядя на него.

— Объяснить, конечно, можно… только…

— Что вас смущает? Думаете, не пойму, что ли?

— Ну что вы, как можно. Только я бабка темная, по простому пониманию, а это по-вашему, по-ученому, значит, ерунда все.

— Ну, ладно, давайте, как можете. Только без рассуждений, а факты, факты. Понимаете, что это такое?

— Отчего же не понять? Это, значит, что было на самом деле, так?

— Вот именно. Ну, например, почему Мостовицкая, которую вы все тут зовете Генеральшей, вдруг выписалась, не пролежав и недели? Ведь это такая особа, которая очень хорошо знает свои права и выжимает из них все что можно. По крайней мере дважды в году она отлеживается тут за казенный счет по месяцу. И вдруг — нате вам, ушла.

— Да уж, ничего не скажешь, женщина серьезная.

— Так что же случилось? Что такого могла ей сделать ваша молодая соседка, вполне, по-моему, воспитанная, к тому же только что после операции?

— А ничего она ей не сделала.

— Так в чем же, черт возьми, дело? Извините, Лизавета Ивановна.

— Генеральша любит командовать, чтобы все ей служили. Подай, принеси — только приказы раздает.

— И что, все так и бегают? Но почему?

— Кто робеет перед ней, кому она посулит что, а кто и так, от удивления Или связываться не хотят. Вот она лежала в постели а Катя шла мимо. Генеральша протянула ей чашку и говорит так неуважительно, она со всеми так разговаривает, дескать налей воды. Ну, та только глянула, чашка возьми и лопни, так — вжых! — во все стороны. Кусок Генеральше прямо в лоб, ей, конечно, обидно. Она женщина видная, у нее и кавалер еще есть.

Владимир Петрович схватился за голову.

— Нет, это немыслимо! Развалилась старая чашка — виновата женщина которая имела несчастье на нее поглядеть. Так, конечно, можно что угодно придумать. А почему именно она? Ведь вы тоже там были, а?

Баба Лиза покачала головой, в глазках ее играла улыбка.

— Нет, милый, у меня глаз не такой.

— Что значит — «не такой»?

— А то и значит, что голубой.

— Голубой, черный… чушь все это! Если все ваши рассуждения столько стоят, то я лишний раз убеждаюсь, до чего же бабы… простите, женщины, вздорный народ.

— Это конечно, милый. Бабы, они и есть — бабы, чего тут извиняться. Наплетут невесть что.

— Что-то я вас не пойму, Лизавета Ивановна. Признайтесь, вы в глубине души сами не верите всей этой чепухе? А? Оттого и не уходите из палаты. Вы-то почему не боитесь? А вдруг она и вас так — вжых!

— А зачем я ей надобна? Мне она ничего не сделает. Катя девка хорошая, добрая, только гордая, и силы в ней много, вот и играет. А только зря она обижать никого не станет. И опять же… Вот идете вы, к примеру, по улице, а навстречу — собака. Вы ее боитесь?

— Кто? Я? С какой стати?

— Вот — она вас и не укусит. А если кто боится, идет дрожит — того она и тяпнет.

В коридоре послышался шум. Дверь распахнулась, показалась испуганная физиономия сестры.

— Ой, Владимир Петрович!

— Ну, что там еще?

— В седьмой палате трубу прорвало. Так и хлещет! Тетя Паша где-то ходит, а слесарю не могу дозвониться.

Доктор стал медленно вырастать из-за стола, опершись о него руками, ноздри его раздувались.

— А мне какое дело? Я должен еще и трубами заниматься? Не мешайте работать! — гаркнул он.

Сестра ойкнула и выскочила за дверь. Секунду помедлив, доктор выбежал за ней.

Интересная жизнь началась в отделении, ничего не скажешь. Каждый день — происшествия, непременно в седьмой палате или неподалеку, и, что удивительно, сразу после врачебного обхода. Назавтра после того, как прорвало отопление, ехавший под окнами грузовик вдруг вильнул и со всего маху врезался в здание больницы, опрокинув стоявшую рядом тележку с молочными бутылками. Грохоту было, шуму, беготни! Водитель поранил руки разлетевшимися осколками. Пока его перевязывали, он таращил глаза и твердил, что не понимает, как это с ним случилось. Умолял сделать ему экспертизу, клялся, что он вообще непьющий, и вообще нес чушь несусветную. Сестры сочувственно качали головами, понимающе переглядывались и влили в него лошадиную дозу успокаивающего. Им-то все было ясно.

Вообще все было понятно всем, кроме Владимира Петровича. Больные и персонал со всей больницы ходили в отделение, как в зоопарк, со сложным чувством страха и восхищения. В особенности удивляло поведение медичек, которые, казалось бы, были вооружены обширными знаниями на естественные темы, защищающими их от суеверий. Однако дело обстояло как раз наоборот, что лишний раз доказывает — зерно только тогда дает всходы, когда падает на благодатную почву, в противном случае из него еще неизвестно что вырастет.

Каким-то непостижимым образом все догадались, что доктор влюблен в Катю. А вот относительно нее мнения разделились. Одни считали, что она его терпеть не может, и именно поэтому каждое его появление вызывает такой всплеск ее разрушительных сил. Другие, наоборот, полагали, что Катя к доктору неравнодушна, и ее внутренние катаклизмы объясняются тем, что она сердится на него за робость. По ее лицу и поведению разгадать загадку было невозможно. Она в основном сидела в палате, по коридору проходила быстро, ни на кого не глядя, с замкнутым, хмурым лицом.

У самого доктора в эти дни вдруг не оказалось ни минутки свободной. Заведующий отделением срочно выехал на областное совещание, два врача вдруг ушли на больничный, в том числе здоровяк Дроздов, который в жизни никогда не болел. Владимир Петрович остался вдвоем с Гвоздиком, вчерашним студентом. Пришлось отменить все плановые операции, делать только экстренные, и они прошли на диво удачно. Дел было невпроворот, Владимир Петрович, можно сказать, дневал и ночевал в больнице. И батареями занимался, и другими хозяйственными вопросами, в частности, пришлось разыскивать тетю Пашу, которая ушла в глухое подполье.