Закончив список, вернулся в комнату, лег и мгновенно, не раздевшись, уснул. Снилось как всегда.

Когда четверо солдатиков под предводительством Зонова в самом начале обеда втащили в коридор ящик с приборами, инструментами и деталями, я в гордом одиночестве валялся на койке и продолжал на собственной шкуре постигать мудрость старых революционеров; оказывается, вовсе не так уж трудно не двигаться, экономя энергию, нужно просто дойти до определенной кондиции. Вот двигаться — это сложнее.

Зонов подошел к кровати и спросил с таким видом, будто ответ его ничуть не интересует:

— Долго еще дурака валять будете?

— А вы?

— Чего вы добиваетесь?

— Освобождения. Вы знаете.

— Срок вашей командировки не истек.

— Это не командировка — это тюрьма.

— Если вы такой специалист по тюрьмам, вы должны знать и что такое принудительное кормление.

— Ну тут-то вы загнули, — попытался я усмехнуться понаглее, но ухмылочка, по-моему, вышла какая-то скорбная, — не может у вас быть таких полномочий.

Зонов наклонился, и я заметил, что лысина его покрыта большими блеклыми веснушками. Прямо мне в ухо негромко, но отчетливо он сказал:

— Есть у меня такие полномочия. И другие — тоже. Если понадобится, я вас и убить могу. — Он резко выпрямился и пошел к двери.

Я ему поверил.

…В лаборатории № 2, где мы определились, было душно от плотной смеси табачного дыма и испарений канифоли. Жора чертыхался и ныл: «Хоть бы не темнил, сказал, чего делаем, а то ж ведь ни за грош здоровье гроблю…» Но я только подгонял его, как ленивого подмастерья, да повторял изредка: «Скорее соберем, скорее отсюда выберемся».

К четырем утра в общих чертах установка была готова. К этому моменту мы с Жорой остались одни: ушли спать ребята, возившиеся с синтезом шаровой молнии, ушел и мрачный физиолог, ежечасно берущий у себя кровь из вены для каких-то мрачных анализов.

— Давай посидим напоследок и начнем. — Я сел на пол, и прислонившись спиной к стене, закрыл глаза. Под веками жгло, на щеки выкатилось по слезинке. Как я себя чувствовал? Так, как если бы я изобрел реактивный двигатель, наспех сляпал примитивную ракету и, без всяких испытаний, без Белок и без Стрелок, решил немедленно запустить себя на Луну.

Жора присел рядом на корточки и доверительно спросил:

— На дорожку сидим, да? Сразу домой или только через забор? — Он явно решил, что мы соорудили, как минимум, средство нуль-транспортировки. Ох и разочаруется же он, бедолага.

Собрав остатки воли, я пристегнул к запястью ремешки, клеммы прикрепил к икрам, положил в рот пятак, припаянный в качестве электрода к концу изолированного провода, мысленно перекрестился и крутанул рукоятку реле времени.

Эти две с половиной минуты я и по сию пору вспоминаю как одно из самых отвратительных событий моей жизни. Был бы я медиком, мне, возможно, было бы легче, ведь им со студенческой скамьи внушают, что нет на свете ничего благороднее, чем экспериментировать на собственном организме. Во имя и во славу. Но я-то — технарь. И чувство гордости не переполнило меня, когда я обнаружил, что по всему моему телу растут зубы, и каждый из них изрядно ноет. Гортань пересохла, в висках стучало, в ушах, пробиваясь через ватные пробки, гудел шмелиный рой… Я уже набрал в легкие воздуха, чтобы от души заорать, как вдруг все прекратилось, и я впал в эйфорию. Я был счастлив. И СЫТ.

Жора глядел на меня во все глаза. Глуповато хихикая, я привстал, потом снова сел. Потом опять встал и прошелся по лаборатории, боясь взлететь.

— Кажется, вышло, — сообщил я. — Все, Жора, конец войнам и революциям, я теперь, как Иисус, всех накормлю. Отныне человек сможет пополнять энергетический запас тела непосредственно из электрической сети.

— И как же нам это поможет выбраться отсюда? — подозрительно и даже чуть угрожающе спросил прагматик Жора, явно не просекая глобальности происшедшего.

— Голодовка! — вскричал я, несколько переигрывая в убедительности. — Все та же голодовка! Мы устроим супер-голодовку: мы не будем есть месяц, два, три, и рано или поздно нас отсюда выпустят.

— Тьфу ты, — рассердился Жора, — знал бы, ни за что бы тебе не помогал. Вот уж точно, «сытый голодному не товарищ». Сдвинулся ты, что ли, на почве жратвы?

— Ты — свидетель рождения великого открытия. И в такую минуту болтаешь такую чушь.

— Ладно, Славик, — сказал он примирительно, почесав затылок. — Как-нибудь мы эту штуку приспособим. Слушай, — он озаренно уставился на меня, — а если частоту сменить или еще чего-нибудь, напряжение, например, может быть, из электричества не только еда, но и питье может получиться? Алкоголь. Вот тогда тебе благодарное человечество точно памятник поставит. Точнее, нам поставит.

Ну что ему — дураку — объяснишь?

Я понимал, что затея моя не выдерживает и самой мягкой критики. Но выбора не было. Теперь мы голодали втроем — я, Жора и Сан Саныч. «Электропитание» не могло, конечно, полностью заменить нормальную пищу. Происходила только энергетическая поддержка организма, а чувствовал я себя неважно — болел желудок, часто кружилась голова. Но хоть как-то чувствовал.

Зонов заметно нервничал. Но к обещанному «принудительному кормлению» пока не прибегал. Майор Юра вел с нами душеспасительные беседы, сам же при этом с аппетитом ел, спал, блаженно похрапывая, отдыхал, короче, на всю катушку, и ни на что не жаловался.

Население НИИ ДУРА тем временем разделилось на несколько стабильных «семеек» (говоря языком «зоны»), со своими укладами и своими тайнами. Я часто замечал, что, когда подхожу к оживленно беседующей кучке «дураков», разговор их становится каким-то уж очень неопределенным. Или смолкает вовсе. Хотя я, вообще-то, был в несколько более привилегированном положении — я был мучеником за общую идею, идею освобождения.

Безделье — как сумерки: всех красит в серый цвет. Мне кажется, большинство «дураков» уже напрочь забыло, что они — интеллигенция. Перед сном Юра командирским голосом сообщал: «Вот еще день прошел!» И остальные, поддерживая старый солдатский ритуал, с энтузиазмом, хором отвечали: «Ну и хрен с ним!»

Однажды я проснулся, разбуженный приглушенными стонами. В конце комнаты слышалась какая-то возня. Я встал и, пошатываясь от слабости, двинулся туда. Но на полдороге меня остановил Рипкин. Он сидел на постели. Одетый. Явно «на шухере».

— Слава. — сказал он, — не надо вам туда. — И, как всегда, принялся яростно протирать очки.

— Что там?

— Там происходит «темная». Поверьте, все по справедливости. Человек поступил нечестно по отношению ко всем нам. Вам туда идти не следует.

Я вернулся и лег. И вдруг понял: я совсем забыл, как жил раньше. В смысле, всю прошлую жизнь. Точнее, головой-то я все помнил, но так, словно видел кино. А нынешний тоскливый кошмар — это и есть единственная реальная жизнь.

Еще немного, и я не сумею терпеть дальше. Увеличу по Жориному совету напряжение. Раз в пятьдесят. Наемся. На всю жизнь. На всю смерть.

Слава богу, ожидаемые изменения произошли на следующее же утро. А именно. После завтрака, куда вся наша троица, естественно, не ходила, Юра дал команду на построение. Мы продолжали лежать. Но Юра специально заглянул в расположение и попросил персонально:

— Хлопцы, ну будьте же людьми, встаньте. Все-таки из-за вас ведь Зонов строит. Тем паче, вы-то, наверное, в последний раз стоите.

Заинтригованные, мы великодушно соизволили подчиниться.

Самое жалкое из нас зрелище, как ни странно, представлял не я, а Жора: он осунулся, обвисшими щеками и грустным взглядом стал походить на собаку-сенбернара и вроде бы даже немного позеленел. Прошлой ночью он разбудил меня и спросил так, словно речь шла о чем-то страшно важном: «Братан, знаешь, как меня в детстве дразнили?» — «Ну?» — «Жора-обжора…»

Зонов стоял перед строем, откровенно держа руку на кобуре. И правильно — озлобление в наших рядах достигло наивысшего накала.