— Товарищи ученые, — начал он.

— Граждане, — поправил кто-то.

— Дураки, — добавил другой.

— Что ж, — согласился Зонов, — если угодно. Граждане дураки. Я попросил вас собраться здесь для того, чтобы сделать важное сообщение.

Надежда ударила в виски слушающим, но Зонов продолжил совсем не о том, о чем хотелось бы всем:

— Вы знаете, что трое ваших товарищей голодают. Их требование — немедленное освобождение из-под охраны. В интересах успешного ведения эксперимента я не могу выполнить это требование. Тем более, это значило бы провоцировать на подобные действия и остальных. Однако их жизни в опасности. Я мог бы применить к ним жесткие меры, вплоть до принудительного кормления. Но вы знаете, что процедура эта болезненна и вредна. Есть более гуманный путь. Надеюсь на вашу поддержку. Трое голодающих будут переведены в госпитальное отделение, где об их жизни и здоровье квалифицированно позаботятся. Но с тем лишь условием, что ни один из вас не воспользуется тем же или подобным методом борьбы.

Погудев, народ ответил согласием.

— Собирайтесь, — приказал нам Зонов, распустив строй, — через час за вами придут.

Мы послушно принялись за сборы. Но в этот час уложилось еще одно событие, не рассказать о котором нельзя.

Я заторможенно складывал в чемодан свои шмутки, когда меня окликнул Борис Яковлевич. Чувство у меня к нему сложное. Я сделал вид, что не слышу. Но он подошел, присел на корточки прямо передо мной и спросил:

— Слава, у вас есть девушка?

«Тебе-то, черт возьми, какое дело?» — подумал я. Но ответил. Ответил честно — утвердительно.

— А вы любите ее?

Я был окончательно обескуражен, но собрался с духом и снова ответил честно:

— Очень.

— Тогда пойдемте быстрей, — потащил он меня за руку, — у вас может получиться.

В лаборатории № 1 двое бородатых ребят в джинсах (я давно их приметил, приятные ребята, но жутко законспирированные) колдовали над установкой, которую я во время своего первого визита сюда принял за модернизированный самогонный аппарат. Перед установкой сидел тоже бородатый, но еще и рыжий экономист Павленко. Он сосредоточенно смотрел на нелепый металлический веник, торчащий из прибора ему в лицо, и напряженно шевелил губами.

— Товарищи! — обратился Рипкин к нескольким мужчинам, сидящим, прислонясь к стене, поодаль. — Позвольте Славе без очереди.

— Почему это? — зашумели ожидающие, — у нас тут ветеранам Бородинской битвы льгот не установлено. Пусть как все — ждет.

— Слышали же: через час он будет в изоляторе. А вы успеете еще.

— Ладно, фиг с ним, пусть идет, — сказал один. И остальные промолчали.

Один из бородачей (не знаю, может быть, они и совсем разные по своим генетическим задаткам, но бороды, джинсы и худоба превратили их в однояйцевых близнецов) приблизился к Павленко и потряс его за плечо. Тот ошалело взглянул на него, потом на веник, потом опять на него… засмеялся, сказал: «Класс» и пошел к двери. Потом резко обернулся и попросил до истеричности проникновенно: «Еще немножко, а? Я там не успел…» — «Все, все, — сурово ответили ему. — Следующий».

Борис Яковлевич подпихнул меня, я сел на табуретку и стал пялиться на «веник». «Костя», — протянул мне руку бородач. «Слава», — ответил я. «Правильно смотришь, сюда», — он стал делать что-то на пульте прибора, а я неожиданно испытал такую дикую тоску, такую щемящую, сладкую тоску… Я ужасно давно не видел Эльку. И вдруг я почувствовал, как соскучилась по мне она. Она сидит в «научке», перед ней учебник по термодинамике, но она не читает, а мысленно разговаривает со мной: «Славка-Славка, — думает она, — куда же ты запропастился, обезьяна ты этакая? Я уже и голос твой забыла, еще немного, и я забуду, как я люблю тебя… Господи, мне кажется, ты сейчас где-то совсем рядом». — «Я или Господи?» — «Ты, ты. Кажется, открою глаза — нет этой проклятой книги, этой проклятой библиотеки, а есть ты». — «И мне кажется, протяну руку — и коснусь тебя». — «Но ведь это я просто разговариваю с тобой про себя». — «Я все время разговариваю с тобой. Ты всегда рядом». — «Но не так, как сейчас. Мне кажется, я все про тебя знаю — где ты, как себя чувствуешь, как ты меня любишь, как тебе плохо… Ты почему такой худой, одни кости?..» — «Все в порядке. Худею, чтобы зря время не терять». — «Не лги, обезьяна. Знаешь, твоя мама болеет; она вбила себе в голову…»

— Все, парень, — постучал меня по плечу Костя, — уступи место товарищу.

На ватных ногах я выбрался в коридор. Рипкин поддерживал меня под локоть и все спрашивал: «Получилось? Получилось?»

— Получилось, — выдавил я. — Это что, телепатия?

— Не у каждого получается. У меня вот, например, не вышло.

— Это телепатия?

— А кто их знает. Так объясняют: «Любовь, — говорят, — это не элементарное чувство, как страх или радость. Это когда и страх и радость на двоих. Люди как бы настроены друг на друга, в унисон. И когда звучит один, другой, резонирует». Влюбленные понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Мы так к этому привыкли, что не считаем чем-то сверхъестественным. А у них вот такая теория. И прибор этот усиливает резонанс.

— Какая романтическая гипотеза — психополе любви, пронизывающее пространство… И все-таки, не понял, я разговаривал с ней? То есть она слышала мои мысли?

— Они и сами не знают. Проверить-то нет возможности. Говорят, скорее всего, нет. Между вами всегда есть слабая связь, и они на одном конце сигнал усилили. Как если люди говорят по телефону, и вдруг к одному из аппаратов подключили усилитель. У тебя — орет на всю улицу, а на другом конце ничего даже не заметили.

Вот же черти, у меня даже ее фотографии с собой нет.

Под конвоем я, Жора и Сан Саныч прошли вслед за Зоновым через дворик, где в мерзлой земле копался один наш «дурак» — селекционер из института Вавилова, к небольшому двухэтажному каменному домику. Мы уже успели выяснить, что на первом его этаже находятся склады и живет Зонов, а на втором — «канцелярия», оружейная комната охраны и госпитальное отделение на шесть коек. Вслед нам брехали сторожевые псы, и Жора, плутовато ухмыльнувшись, пропел: «Собака лаяла на дядю-фраера, сама не знаяла, кого кусаяла…»

Все. Доступа к моей системе электропитания больше нет. Если мы еще хоть пару дней поголодаем, не миновать нам дистрофии. А можно и вовсе коньки отбросить. А это в наши планы не входит. Так что, когда Зонов на новом месте предложил нам обед, мы благосклонно ответили согласием. Но дали понять, что это — в первый и последний раз, как бы небольшая уступка в благодарность за заботу и честное ведение игры. Съели мы лишь по нескольку ложек бульона и по кусочку хлеба. Но животами после этого маялись до самого отбоя.

А ночью состоялся «военный совет». Решили: ждать смысла нет, вряд ли что-то изменится к лучшему. Тем более, завтра должны появиться врачи, которые будут нас лечить, и задача усложнится. Нынешние условия — наиболее благоприятные.

И вот Сан Саныч лезет под матрац и достает внесенные сюда контрабандой флакончики. По нашему плану преодолеть предстоит минимум три стены — от нас в оружейку, из нее в коридор и, спустившись на первый этаж, из коридора в комнату Зонова. Поэтому Сан Саныч экономен. Он отрывает клочок от простыни, смачивает его одним раствором и рисует им на стене небольшой, в половину человеческого роста, прямоугольник. Затем повторяет операцию с другим раствором.

Сели на две-три минуты, и я затеял разговор:

— Заметили, все здесь чего-то изобретают? Интересно, почему?

— Со скуки, — проворчал Жора. — Если б только изобретали. Ты знаешь, что прошлой ночью Псих учудил?

«Психом» за глаза мы называли толстого носатого дядьку, сотрудника института то ли психиатрии, то ли психологии. В нашем засилье технарей он смотрелся белой вороной.

— Мужики рассказывают, — продолжал Жора, — засиделись вечером за преферансом, глядь, Психа нету, как ушел — не видели. Ладно. Только начали снова играть, глядь, Псих на месте. Спит. Где был? А он глазами хлопает, ничего понять не может. Тогда его спрашивают, снилось что? «Снилось, — гундосит, — что я еще не родился…», представляете? Тогда ему рассказали, как он исчезал, и у него всю печаль как рукой сняло: «Я, — говорит, — много лет работаю над реализацией сновидений, изучаю африканский оккультизм, заклинания многие знаю. И вот, так неожиданно, кажется, что-то вышло!» Мужики теперь дежурить будут, спать ему не давать. А то ведь мало ли что ему приснится — потоп или землетрясение. Или что он-то как раз родился, а вот остальные — нет.