Силы оставили Гиба, и он пошатнулся.

— Держись, товарищ, — услышал он шепот. — Держись! Надо выстоять.

Шеф сказал: «Надо. Слава», и я поехал. Сперва поездом, потом — на попутке, потом — пешком через озябший лесок по тропинке, показанной мне водилой: «Вроде бы там, говорят, сейчас институт какой-то…» Ну а над названием учреждения мы посмеялись вместе. Решили, опечатка.

Квадратные ворота из листового железа заперты, но в полутьме я разглядел на косяке кнопку. Или звонок не работает, или проводка тянется куда-то далеко, только я ничего не услышал. Нажал еще раз, подержал на всякий случай подольше и стал ждать. Минуты через три скрипнуло, и передо мной образовалось маленькое окошечко наподобие тех, что бывают в кассах.

— Сюда давай, — раздался сиплый голос. — Паспорт давай. И командировочное давай.

Пальцы с кривыми желтыми ногтями приняли документы.

— Порядок. Иди, давай.

Железные створки, натужно завывая, отползли в сторону. Я шагнул в проем, и ворота за моей спиной закрылись. Из будочки КПП, кряхтя, выполз мой сипатый собеседник, тщедушного сложения старец, и заковылял по вытоптанной в снегу тропинке к приземистому строению в глубине двора. Я поспешил за ним.

— Пойдем, пойдем, — сипел старец, не оборачиваясь. — тута тебе хорошо будет. Дома-то, небось, не очень с тобой церемонются, а тута, у нас, хорошо тебе будет. Пойдем, давай…

«Черт, — подумал я, — как в дом престарелых ведет. Или в монастырь».

— Папаша! — крикнул я ему в затылок. — Как это переводится — «НИИ ДУРА»? А?

— А ты не ори давай, — резко остановился мой проводник. — НИИ ДУРА — это институт дураков, значит. Дураков тута исследуют. И тебя вот исследовать будут.

Он заковылял дальше, бормоча: «Это для умных в стекле да в бетоне, а для дураков и так сойдет…» А я подумал, шутник, мол, дедуся, но почувствовал себя как-то не совсем уютно.

Мы подошли к бараку, и дед постучал. Из тесных сеней пахнуло казармой. Дед пропустил меня вперед, я хотел спросить его про паспорт, но дверь захлопнулась, и я остался один на один с новым, но не менее тоскливым персонажем — женщиной с кислым, одиноким лицом. «Ходют, ходют, когда хочут, ночь бы хоть вздохнуть дали», — неприязненно проворчала она и провела меня в холл с хилым фикусом в горшке.

Женщина открыла древний шкаф, покопалась в нем и сунула мне серую застиранную наволочку, две серые застиранные простыни, два серых застиранных вафельных полотенца и печатку мыла без обертки. Она отметила в толстой потрепанной книге, чего сколько дала «шт.», вписала туда же мою фамилию, заставила поставить автограф и коротко проинструктировала:

— В конце коридора, налево.

— Там уже кто-нибудь есть? — спросил я, решив, что меня ожидает гостиничный номер, самый что ни на есть плохонький, вероятно.

— Есть, — саркастически подтвердила она и добавила таким тоном, что я сразу почувствовал себя глубоко порочной натурой: — Простыни на портянки не рвать, взымлем в пятикратном размере.

Я поплелся по коридору, открыл дверь в конце его и остановился в нерешительности. Вдоль длинной тускло освещенной комнаты тянулись ряды двухъярусных сеточных коек.

— Мужики! — раздался писклявый голос сверху. — Еще один дурак прибыл. Привет, дурак.

— Пусть лучше сразу вешается, — отозвался другой голос, и целый хор загоготал так, словно шутка была действительно удачной.

— Хлопец, — позвали слева, — подь сюда, тут у меня место есть свободное.

— Не ходи к нему, симпатичный, — снова встрял писклявый, — не ходи, он голубой.

Вокруг опять заржали, а я, стиснув зубы, прошел к пустой кровати, бросил под нее чемодан и, под шутки и прибаутки, постелился. Потом, стараясь не глядеть по сторонам, разделся, лег и закрыл глаза. Все в голове перепуталось. Я вдруг снова почувствовал себя восемнадцатилетним «салабоном», только-только прибывшим в войска. Но утро вечера мудренее. Институт дураков, значит. Ну, спасибо тебе, начальничек, спасибо. Я тебе это припомню еще, козел.

И вот с такой приятной мыслью я погрузился в сон. Снилась Элька. Как всегда.

Уши терзает консервно-баночный трезвон. Потом — тишина. Потом — «Подъем!!!» — гремит командирский голос. Не сразу понимаю, где нахожусь. Сажусь на койке. Напротив добродушно ухмыляется немолодой уже, полный, усатый дядька. Он потянулся и подмигнул мне:

— Вставай, проклятьем заклейменный: жор стынет, — и подал мне руку, знакомясь: — Юра.

— Слава, — ответил я на рукопожатие. — Я не понял, это армия, что ли? Сборы?

— Еще никто не знает. Я сам позавчера только приехал. И остальные хлопцы — вчера-позавчера. А что это такое, что тут делать — шут его знает. Одно только успели выяснить — что мы все из разных НИИ.

— Хоть старший-то тут есть кто?

— Я. По возрасту. И по званию: я майор в отставке, то есть в запасе.

Информация, конечно, исчерпывающая. Я не нашелся, что сказать, протянул только «ну-ну», и стал одеваться. А майор в запасе Юра зыкнул тем самым командирским голосом, который меня разбудил:

— Выходи строиться на завтрак!

Столовая оказалась на удивление цивильной. Только окна — с решетками. Как и все здесь окна. И люди при дневном свете выглядели вовсе не «казарменными хулиганами», а «очень даже вполне», как выражается Элька.

На вопрос «куда платить?» вместо ответа румяная повариха крикнула в глубь кухни русско-народным голосом:

— Варвара, слышь?! Тут дурак-то один, платить куда, спрашивает! — и залилась глумливым мелодичным смехом. Невидимая из зала Варвара вторила ей — сперва в унисон, потом — в терцию, а потом и сама высказалась:

— Видать, думает, в ресторан угодил!..

И тут уж они впали в такое безудержное веселье, что я поспешил ретироваться. На «дурака» я не обиделся, я уже понял, что слово это не является здесь определением уровня интеллекта, а уж тем более — ругательством. Служит оно здесь, скорее, неким профессиональным термином или обозначением некоего социального статуса; вроде как «студент» или «военный». К таким словечкам быстро привыкаешь и перестаешь их замечать. Один мой бывший одноклассник — врач-психиатр — рассказывал, как, совершенно измотанный, забрел после работы в магазин, подошел к очереди и спросил: «Больной, вы крайний?»

За один со мной столик сели Юра и еще двое. Один — типичный сельский учитель — патологически вежливый сухонький мужчина в очках, в потертом коричневом костюме, в вязаном жилете и с галстуком. «Борис Яковлевич Рипкин, — представился он, — сотрудник кардиологического центра». Другой — гривастый и широкий, с толстыми губами, толстым носом и маленькими бездонными голубыми глазками; обтерев о штаны пальцы-колбаски, поочередно протянул нам руку, сообщая: «Жора — ядерщик. Ядерщик — Жора».

Познакомились, разговорились.

— Итак, Слава — электричество, Жора — ядерная физика, Юрий Николаевич — хладоустановки и мои «сердечные дела». Какая связь? — размышлял вслух Борис Яковлевич. — Что общего? Почему все мы оказались здесь? Чья это нелепая выходка?

— И чего они обзываются? — подхватил Жора. — Заладили: дураки, дураки… Я же и стукнуть могу. Сами дураки.

— Лично я не собираюсь искать ответы на эти вопросы, — заявил я, — просто сегодня же поеду домой.

Мои сотрапезники переглянулись, смущенно посмеиваясь, так, словно я ляпнул что-то уж очень неприличное. Майор Юра похлопал меня по плечу.

— Ты что ж, не бачил ничего?

— А что я должен был «бачить»?

— Часовых? Колючую проволоку? Вот тебе и раз.

— Вы это серьезно?

— Что вы, милейший, мы тут все шутники собрались, — язвительно сказал Борис Яковлевич. — А вот они там, на вышках, шутить, по-моему, не собираются.

— Что же вы не возмущаетесь, не требуете разъяснений?

— У кого?

— Ну… не знаю. Вот хотя бы у нее, — кивнул я на повариху.

— Баба — она дура, — веско сказал Жора, — она знать ничего не знает. И не хочет. У нее пропуск есть, часовые на нее и не смотрят. А сама ни черта не знает.