Уходя чуть в сторону, я вспоминаю, как лет пятнадцать назад Вячеслав Назаров с горечью высказывал мысль о том, что в нашей литературе некоторые авторы упрямо рубят сук, на котором сидят, т. е. все реже используют живую народную речь, нагромождают в своем творчестве родительные падежи, отглагольные существительные и пассивные формы глагола, сооружают порой такие стилистические лабиринты, из которых даже корректорам мудрено выбраться. И это уже не смешно, потому что в этом деле мы зашли слишком далеко.

— Слово уже не зовет! — сокрушался Назаров.

И вот через годы после этого разговора читаю в «Атлантиде» о том, что там погиб Хранитель живой речи. И только поэтому, только из-за того, что «убили слово, убили зов, спокойней стало без зова слов» — перестал существовать легендарный остров Атлантида. А был «он неприступным и могучим, огромный остров, где убили слово… Где он сейчас? Ни голоса, ни ветра… Где след его? Ни волоса, ни пепла… И потому мы начали с Начала — от кремня в лапе к лазерным лучам…»

Я могу лишь повториться: судите сами о поэтических строках В. Назарова. Но с гримасой о них в наше суровое время может высказываться, по-моему, только нечто непробиваемо толстокожее с полнейшим отсутствием горячего тока в жилах. В этой связи уместно привести высказывание сотоварища Назарова по перу Д. Жукова о рассказе «Нарушитель» — на мой взгляд, одном из самых крепких в нашей советской фантастике:

«Неземная красота чужой планеты, ее пейзажи, мастерски придуманные и поэтически описанные Назаровым, все это как-то не вяжется со словом «мертв». Не может быть красивым мертвый мир. Ткань повествования неназойливо делает ощутимой тревогу героя повести… и он совершает преступление или… подвиг. Космический устав категорически запрещает намеренное введение в чужие миры естественных организмов. Андрей нарушил устав, дал жизнь планете…»

Вспомним, Назаров искал своего Натти Бампо. Не нашел ли он его в Андрее Соколове? Ведь не случайно от идеи активного переустройства мира Назаров пришел к другой идее — идее «писателя-поводыря» по Будущему. Он, пытаясь понять Будущее, призывает человечество быть разумным — «без условностей и оговорок, которые позволяем себе в стенах своего дома…»

Этические и философские проблемы туго завязаны в творчестве Назарова в один узел. Но борьба за жизнь, не омраченную бедами, борьба за торжество человеческого разума — вот основная веха для творчества Назарова-фантаста.

Коротко скажу о самой сильной, нa мой взгляд, стороне его литературного мастерства. Лично я давно убедился, что писатель, вышедший из крестьянской среды, чувствует себя, как рыба в воде, в диалогах, вообще в разговорной речи. Примеров приводить не буду, они, как говорится, у всех на языке, особенно у искушенного в литературе читателя… Вот и Вячеслав Назаров. По-моему, он особенно силен в прорисовке характеров посредством прямой речи. У него каждый из персонажей, благодаря своему разговорному языку, отличается от других.

«— А вы очень красивы, Джой. Почему вы не выходите замуж, а?

— Потому что вы… имели неосторожность родиться на тридцать лет раньше меня. Больше вопросов нет?

— Сдаюсь, сдаюсь, Джой, я в полном нокауте. Ответ так же крепок, как и ваш кофе.

— Я постараюсь, чтобы кофе был еще крепче…»

Внешне это выглядит легким трёпом шефа с научной сотрудницей. Всего несколько строк. Но в них рельефно проступают и характер, и интеллект молодой женщины. Это как бы микросюжет в сюжете повести, и читатель невольно ждет дальнейшего его развития.

…Держу в руках последнюю книгу Вячеслава Назарова. Он прожил после операции около пяти лет. Многое успел сделать и в этот короткий срок, еще больше осталось в замыслах, не успело воплотиться в дела. Но и то, что им выдано на-гора в свои почти 42 года, достойно всяческого уважения. Он был из той категории русских писателей, которых издавна в нашей литературе почему-то принято считать немного наивными, слишком доверчивыми простаками. И только после того, как их не станет, мы вдруг начинаем понимать, что с их уходом от нас мы потеряли нечто большее: вакуум, созданный их отсутствием, почему-то не заполняется.

Если творческую зрелость позволительно, как и человеческую жизнь, делить на определенные периоды, то назовем этот срок, в который только-только вступал Вячеслав Назаров, юностью творческой зрелости… Рано, очень рано ушел из жизни этот незаурядный человек.

А книги его остались с нами, они живут, они работают на наше время. Вот она передо мной, его последняя книга, на ее черной обложке вместо названия оттиснуто: «Вячеслав Назаров». И все. И этого, конечно, достаточно. Многое в этой книге я читал с волнением, с комком в горле, вот как, например, эти его стихи:

Книги Джона Роналда Роэла Толкина (1892–1973) сравнительно недавно нашли дорогу к нашим читателям: в 1976 году появился русский перевод сказки для детей «Хоббит», в 1980 году журнал «Химия и жизнь» опубликовал притчу «Лист работы Мелкина», а в 1982 году «Детская литература» начала издание монументального романа «Властелин Колец», правда, до сих пор в свет вышел лишь один первый том[33].

Имя Толкина — одно из самых заметных в английской литературе середины XX века. «Феномен Толкина», «феномен «Властелина Колец» — такими выражениями пестрели критические отзывы после выхода в свет романа, все тома которого составили в общей сложности около полутора тысяч страниц. Книга, чей сказочный сюжет, казалось, указывал прямой путь к молодым читателям, побила все рекорды популярности среди взрослых, тираж ее достиг астрономических цифр. Ее читали, по словам одного критика, «дети и академики, хиппи и домохозяйки», выходили ее «пиратские» издания, перевели книгу почти на двадцать языков. В США шел настоящий «толкиновский бум».

Шумихи было предостаточно. Но когда она улеглась, стало ясно, что «Властелин Колец» — не однодневка. Ныне это одна из известнейших книг середины века с прочно закрепившейся репутацией классики. Конечно, нельзя оценивать любое художественное произведение лишь на основе многомиллионных тиражей. И в случае с романом Толкина прислушаться к определению «феноменальный» заставляют прежде всего свойства самой книги: постановка в ней актуальных философских и моральных проблем, продиктованных современным кризисом капиталистического общества, и необыкновенная свежесть, яркость восприятия и изображения. «Вымыть окна» призывал писатель современников, увидеть мир без тусклой дымки банальности, «взглянуть на зелень, заново поразиться… синему, желтому, красному… встретиться с кентавром и драконом, а потом… неожиданно узреть, подобно древним пастухам, овец, псов, лошадей — и волков»[34]. За этими словами — целая программа исцеления больной современности, развернутая в эссе «О волшебных сказках», эстетическом манифесте Толкина.

Болезнь, считает он заключена в «присвоении» — привычной для современного сознания стандартизации вещного мира на основе утилитарного «знания». «Присвоенные» вещи банальны и неинтересны: «Мы говорим, что знаем их. Они когда-то привлекли нас своим блеском, цветом, формой, и мы их заграбастали, заперли под замок и перестали на них смотреть». Расплата за такое присвоение — восприятие мира как скучного и бессмысленного. Лишь отбросив «знание» собственника и отдавшись воображению, человек может увидеть не просто овец — животных, полезных мясом и шерстью, и не просто волков — вредных конкурентов в потреблении овец, но разглядеть во всем этом некую моральную значимость. А ведь выход к моральным ценностям уже означает прорыв бессмысленности.