Волшебные сказки всех народов показывают, что человечество с самых древних времен творило такой аксиологически окрашенный образ мира. Следуя «путями древних пастухов», человек XX века тоже может в воображении встретиться с самим собой — кентавром, физическое естество которого срослось с духовным в двуединое целое, или увидеть трубу военного завода огнедышащим драконом. Для здравомыслящих утилитаристов это будет болезненной фантазией, галлюцинацией, стоящей на грани умственного расстройства. Для Толкина же такая фантазия — естественная деятельность человека, а волшебная сказка, воплощающая ее образы, высшая, наиболее действенная и оздоровляющая форма искусства.
Во «Властелине Колец» колорит волшебной сказки очень интенсивен. Средиземье, где протекает действие книги, — «странный мир», утонувший, как тридесятое царство, в безднах своего неизмеримо давнего Третьего Века. Перед читателем разворачиваются волшебные странствия и эпические битвы света и тьмы. Появляются хоббиты — «полумерки» (в русском переводе — «невысоклики»), детски непосредственные и мужественно стойкие существа. Зловеще пронизывает пространство огненное око Властелина Колец, а его рука, как мрачная тень, проносится над землей, ища схватить, связать, овладеть. Противоборствуют кошмарный Мордор, где никогда не выглядывает солнце и не растет трава, и светлый Кветлориен, страна эльфов, где чувствуешь себя, «будто живешь в песне».
Но, погружаясь в сказочную историю борьбы за Кольцо Всевластья, читатель постоянно ощущает, что в книге подняты вопросы и для него близкие и жгучие, может быть, впервые осознает, как они важны для современности и для него лично. Милитаризм, авторитарность, сциентизм, экологический кризис, изменения структуры личности в развитом капиталистическом обществе — совсем не сказочные проблемы, и именно они (вместе со многими другими) образуют сложный идейный комплекс «Властелина Колец».
Причудливый мир романа во многом определяется действительностью эпохи общего кризиса капитализма и начавшимся несколько ранее кризисом буржуазной философии. Позитивизм с его апологией науки, верой в автоматический прогресс нравственности, сопутствующий материальному и техническому прогрессу, с представлением о человеке как законном властителе природы, оказался несостоятельным. Новая картина мира, создаваемая наукой в результате «революции в естествознании», заставила заново искать место человека во Вселенной, так как его «центральная позиция» была уничтожена. «Чувство коренной бессмыслицы всего на свете, разъедающие мозг сомнения в добрых задатках рода человеческого… и в «благоустройстве» мироздания… — эти смыслоутраты пропитывают воздух буржуазной культуры» [35], — пишет С. И. Великовский в книге, посвященной философам и писателям французского экзистенциализма.
В середине века и в Англии были ощутимы подобные же идейные веяния, хотя и не в такой заостренной форме. Современники Толкина, обращавшиеся в своих книгах к философским проблемам (У. Голдинг, Г. Грин, А. Мердок, К. Уилсон, Э. Уилсон и другие), чаще всего универсализируют кризис капитализма, пренебрегая социальными факторами. Внутри человека — в его природе, разуме, сознании или подсознании — ищут они и всеобщую причину кризиса, и возможность его преодоления. Связь человека и общества ставится с ног на голову: не капиталистическое общество сделало человека жадным, жестоким и эгоистичным, а жестокая, эгоистичная и жадная природа человека привела к созданию капиталистического общества.
Человек «героичен и болен», считает У. Голдинг, давая общую формулу того великого и ужасного, чем отмечен XX век. Опыт недавно закончившейся второй мировой войны, атомное зарево над японскими городами придают трагический накал многим английским книгам 50-х годов. В «Наследниках» Голдинга, например, мрачная весна цивилизации концентрирует в одном потрясающем образе противоречия, разрывающие современность: вся история человечества построена на костях любящего, доброго и веселого ребенка. Достоевский поставил когда-то трагический вопрос: может ли быть желанным светлое будущее, если ради него нужно замучить ребенка? Тысячи детских башмачков, хозяйственно сохраненных на складах фашистских концлагерей, подсказали английскому романисту горький ответ: не светлое и совсем не прекрасное здание современной буржуазной цивилизации зиждется именно на таком фундаменте; человек, каков он есть, не может улучшить общество или прекратить войны — сначала он должен изменить себя.
Толкин разделяет с другими писателями философской ориентации убеждение, что причины кризиса лежат внутри человека. Но его позиция никогда не приобретает столь мрачной окраски. В человеке он видит не только и не столько тьму, сколько светлое, творческое, героическое начало, притом не как потенциальную возможность, а как реальность, зафиксированную историей.
Тяжелые смыслоутраты своего времени Толкин ощущает очень остро, иногда даже раньше, чем созревают предпосылки для их широкого понимания и распространения. Так, еще в 1936 году в эссе «Беовульф. Чудовища и критики», наиболее мрачном по мировоззренческим идеям, обрисован не только трагизм «человеческого удела», близкий по трактовке к экзистенциализму, но и брезжат очертания «абсурдного мира». Смерть — «неизбежное поражение» человека. Приходит дракон — «и все великолепие (мы бы сказали «культура» или «цивилизация») кончается ночным мраком».
Но зато прекрасно «обреченное сопротивление» Беовульфа. В этом человеке нет изъяна, чудовища лишь воплощают трагичность его удела, но не гнездятся в его груди.
Нужно, конечно, учесть, что эссе написано до войны и не отражает той остроты, которую она внесла в проблему. Но существенно и то, что в старом споре о человеке Толкин черпает аргументы из тысячелетий истории, опирается на наследие многих поколений. С этой высоты он оценивает как «падшего» не человека вообще, не человеческую природу, а современного буржуазного человека, создателя и жертву утилитаристской цивилизации.
Знаки «падения» — перечисленные выше больные вопросы современности. Эти «чудовища» определяют уже не только трагизм судьбы человека, но и его «болезнь». Борьба с ними требует нового героизма, направленного и на внешний мир, и в глубь собственной личности. Это определяет и постановку основной проблемы «Властелина Колец» — проблемы человечества на путях истории и нравственной ответственности каждого за эти пути.
Неудивительно поэтому, что «Властелин Колец» имеет такую широкую аудиторию и в первую очередь завоевал студенческие общества, причем пик популярности книги совпал с волной студенческих волнений 60-х годов. Сознание ущербности и бесчеловечности современной действительности, лежавшее в основе выступлений молодежи, находило параллели в картине мира, созданной Толкином, картине фантастической, но имевшей совершенно реальную цель — научить людей ясно видеть и отличать овец от волков.
По характеру художественной действительности, изображенной во «Властелине Колец», роман соотносится с фантастикой. Конфликты, разворачивающиеся на современном Западе как столкновение человека с безликой силой, изображаются здесь через схватки фантастических персонажей, общие законы приобретают телесные формы и индивидуальные судьбы, физические явления имеют нравственный смысл. Средиземье и непохоже на современность писателя, и одновременно аналогично ей.
Книга, снискавшая такую широкую популярность, естественно, привлекла к себе внимание собратьев Толкина по «цеху» фантастики. В ней искали, и порою находили, элементы, которые, как представлялось некоторым писателям и издателям, способны сами по себе обеспечить фантастическому роману если не литературный, то коммерческий успех. После Толкина пышным цветом расцвела влачившая ранее жалкое существование «героическая фантастика» или, более точно, «фантастика меча и колдовства», как ее именуют западные критики. Не говоря уже о писателях, составивших себе репутацию именно в этой области (А. Нортон, Э. Маккаффри), экскурсы в нее часто совершают и известные в научной фантастике авторы (П. Андерсон, Б. Олдисс, У. Ле Гуин). Результаты такого вторжения не всегда, к сожалению, утешительны. Копируя ряд внешних приемов романа Толкина, все эти книги уступают «Властелину Колец».
