Павлов вспомнил день, когда он и Обухов вернулись с совещания, на котором были высказаны критические замечания по поводу травопольной системы земледелия.

В тот самый день на исполкоме райсовета слушали доклад агронома Шувалова о перспективном плане развития колхоза. Рослый, краснощекий Шувалов говорил, что земли на многих массивах сильно истощены, нарезанные севообороты не осваиваются. План Шувалова был уже утвержден правлением колхоза (этот план имелось в виду распространить в районе как образцовый), в нем предусматривалось освоение травопольных севооборотов. Павлов знал, что Шувалов защитил дипломную работу именно на эту тему.

Обухов обвинил Шувалова в пристрастии к Вильямсу, упрекнул в непонимании задач, и Павлов видел, как румянец на щеках Шувалова стал багровым, как затем лицо его покрылось мертвенной бледностью. Обухов поставил вопрос так: может ли на работе оставаться агроном с отсталыми взглядами?

Павлов настоял, чтобы Шувалова оставили агрономом колхоза. Но он хорошо понимал: первая, сделанная с душой работа молодого агронома провалилась. Заикаясь от смущения, Шувалов говорил тогда:

— Товарищи… нас так учили… всех так учили…

И за последующие месяцы Павлов уже не слышал ни одного выступления Шувалова, ни единого самостоятельного агрономического предложения. Промолчал он и в прошлую весну, когда бросали семена в непрогретую землю. Результат — плохой урожай. А где плохой урожай, там и агроном на плохом счету. Так Шувалов стал плохим агрономом.

Слушая Вихрову, Павлов думал, что Соколов оказался куда более способным воспитателем. Он помог молодому специалисту твердо стать на ноги, сумел поддержать на первых порах, и теперь Вихрову уже не собьешь…

Вихрова докладывала о намеченном севообороте на полях присоединившегося в прошлом году отстающего колхоза.

— Мы хотим ввести и там правильный севооборот, — говорила она. — А что значит севооборот, можно продемонстрировать на таком примере: в прошлом году там, где севообороты у нас уже освоили, мы собрали зерновых с гектара почти на четыре центнера больше, чем на тех полях, о которых я говорю.

План Вихровой сводился к тому, чтобы в течение трех лет ввести на полях присоединившегося колхоза установленное чередование культур.

У Павлова зрело решение: нужно план «Сибиряка» сделать как бы образцом для других. Во всех колхозах и совхозах района составить обоснованные планы агротехники, приемы которой у Соколова и у других передовиков достаточно проверены. И эти планы обсудить на районном совещании, которое созвать именно в этом колхозе.

Вместе с Вихровой он занимался уточнением плана агротехники на весеннем севе применительно к каждому полю в отдельности.

А под вечер он зашел на конный двор, встретился с конюхом Савелием Петровичем, разговорились, и тот пригласил его в гости.

Когда входили в дом, Савелий сказал:

— Ты уж, Андрей Михайлович, извиняй нас: такие-то гости к нам не захаживали пока. — И, открыв дверь, крикнул: — Варвара!

Из другой комнаты вышла смуглолицая девушка. Савелий увел ее в сенки, вернулся один.

— Проходи, Андрей Михайлович, почетному гостю в переднем углу место.

— А хозяйка где?

— Нету, Андрей Михайлович… Схоронил хозяйку…

Савелий Петрович ушел на кухню и вернулся в новой рубашке, но без пояска.

Пришла Варвара, накрыла на стол, поставила бутылку водки.

— Водка-то, пожалуй, ни к чему, — сказал Павлов.

— Это, скажу я вам, как еще рассудить, — ухмыльнулся Савелий, вилкой откупоривая бутылку. — Гость есть гость…

Варвара вскоре ушла на ферму, а Савелий разговорился. Он не постеснялся высказаться и о недостатках районного руководства.

— Тебя-то, Андрей Михайлович, критиковать еще рано. Был председателем рика, слышали про тебя. Обращаться, правда, не приходилось, да и ты забегал к нам все на маленько, так я говорю? Вот-вот! На маленько приезжал… А про другое… — Савелий затеребил свою бородку. — Думается, людей от дела часто отрываете. Председатель дома-то маловато живет. Только приедет из района, слышь, опять заседание, а то перекличка или общее собрание — и пошло, и пошло! А другой раз подумаешь: неужто у людей такие дырявые головы, что не могут хоть бы на две недели вперед все обдумать, обсудить, да и решить… А там опять на денек собрались бы и все вопросы вперед на две недели решили. Или так нельзя?

Павлов улыбнулся.

— Думается, можно, Андрей Михайлович, — продолжал Савелий. — И, скажу я вам, нужно так сделать… Ведь теперь дело-то простое стало: чего спросить надо — телефонов сколько хочешь; на дело взглянуть — на машину, и через полчаса на месте. Так нет же, все норовят в кучу собрать, да почаще…

Павлов перевел разговор на жизнь колхозников.

— Я тебе, Андрей Михайлович, расскажу, а ты человек, говорят, разумный, сам все разберешь, что и к чему, — начал Савелий. — У меня есть братенник Иван. И получилось, что мы разными дорогами в жизни пошли. Когда началась коллективизация, Иван подался в райцентр. Ну, а я в деревне остался. И вот как мы живем… Ну скажем про мою жизнь. Живу нехудо. С дочкой у нас кажинный год больше тысячи трудодней, а едоков двое. Колхоз наш, сам знаешь, Андрей Михайлович, получше других… Жить можно. А вот другой раз подумаешь… Колхознику-то все лето приходится на небушко посматривать: не брызнет дождик — наплевать, что у тебя и тысяча трудодней выработана. Братенник Иван в какой-то там артели на подводе ездит, на лошади. Жалованье ему полтыщи, дом у него свой, корову держит, огород имеет. Вот и соблазни его колхозом. Дочка у него — моей Варваре ровесница, в промкомбинате работает. Как вечер — она в кино или там в сад… А возьми мою Варвару. Наряд всякий я ей, конечно, купил — и платья, и пальто не хуже, чем у той, только редко она все это надевает.

— Почему же?

— А будто не знаешь, Андрей Михайлович! Вот сейчас можно бы в клуб пойти, а дояркам коров доить… А летом скот угоняют на дальние выпасы, и доярок туда увозят на все лето. Выходит, у нас что-то еще недодумано.

Павлов понял намек: ему додумывать…

После бурана, как это всегда бывает в Сибири, установилась солнечная погода. Когда Павлов выехал из деревни, в глазах зарябило от снежной белизны. Дорогу во многих местах перемело, но водитель мастерски вел машину и с разгону пробивал образовавшиеся сугробы. Павлов думал: «За последние годы решены уже многие из так называемых деревенских проблем, но решать предстоит многое. Досадуем, что из деревни молодежь уходит, но о создании минимума удобств для них думаем маловато. А разве так уж трудно выделить в каждом колхозе по одной автомашине для доярок? Или использовать те же летучки, чтобы подвозить механизаторов к месту работы?»

Впереди показалась деревня, вся занесенная снегом. У околицы намело высоченный сугроб, пришлось его раскапывать, чтобы проехать.

Деревня большая, но дома явно хуже, чем в «Сибиряке».

Контора разместилась в новом доме под железной крышей. С крыльца его видны постройки животноводческой фермы. Выделяется высокий двор: нетрудно догадаться, что это и есть четырехрядный коровник.

Павлову сказали, что председатель на ферме, где в это время шла дойка.

Григорьев крупными шагами решительно приблизился к Павлову, но руку протянул как-то робко.

— Хорошо, что заглянули, Андрей Михайлович, — заговорил он басовито.

— Как удои?

— Что там удои, — махнул рукой Григорьев. — Корова телится, а молока теленку не хватает… С кормами бедствуем.

Доярки здесь одеты совсем не так, как в «Сибиряке»: там все в халатах, а здесь лишь у некоторых есть фартуки.

Когда закончилась дойка, Павлов пригласил доярок в красный уголок — он оборудован в специальной комнате, в конце коровника. Там стоял стол, на котором лежало несколько газет и журнал «Огонек».

Павлов заговорил об упорядочении труда доярок. Но разговор получился странный. Молодая доярка заявила:

— Это, товарищ секретарь, все ерунда! Я день и ночь согласна работать, только бы заработать как следует. К труду мы привычные…