— Понимают задачу ребятишки! — сказал Орлов, когда агрегат двинулся в темноту.

Орлов радовался, что и правление артели «подбодрило» комбайнеров: за каждый гектар, убранный в ночное время, работники агрегата получают сверх установленной законом оплаты еще восемь килограммов пшеницы.

— Деньков пять да столько же ночек, и наша бригада все как есть уберет.

Я спросил о второй бригаде. Орлов ответил, что та немножко отставала, но ей помогает «сам Соколов».

— А он мужик хитрый: чего-нибудь придумает, а не то у Гребенкина комбайнов выпросит.

— Разве Гребенкин может дать комбайны?

— Уже дает. Наш колхоз пообещал ему сортовых семян этого… нового сорта, вот они и рады: за наш колхоз сдали тонн сто пшеницы, а Иван Иванович отвел им одно поле с этой пшеницей: убирайте, говорит, и прямо домой возите. А это большая помощь второй бригаде.

— Успевают отвозить зерно от комбайнов? — продолжал я допытываться.

Оказалось, что Соколов разрешил в крайнем случае намолоченное зерно ссыпать на временные площадки, устроенные возле каждого поля. Если нет транспорта, то комбайнер выводит свой агрегат к площадке и ссыпает зерно на землю.

А рано утром, когда проводится технический уход за машинами и заправка горючим, весь транспорт переключается на отвозку зерна с временных площадок.

— Иван Иванович запретил комбайнам стоять! — с некоторой торжественностью произнес Орлов.

В стороне послышался конский топот. Орлов прислушался.

— Неужели Соколов?.. Он! Больше некому.

Топот приближался, но в кромешной темноте осенней сибирской ночи ничего не было видно.

— Иван Иванович! — крикнул Орлов.

— Ты, Степан Петрович? — послышался голос Соколова. Не слезая с коня, он стал расспрашивать Орлова о работе комбайнов.

— Молодцы ребята, — похвалил Соколов. — Скоро к вам на подмогу придет еще трехтонка.

— Где это отыскалась? — заинтересовался Орлов.

— Гребенкин две машины дал… На пятидневку…

— А где же Гребенкин машины берет? — не удержался я от вопроса.

— Сергей Устиныч… он знает дороги, — неопределенно ответил Соколов. — Мы с ним соревнуемся…

Соколов слез с коня: он решил здесь дождаться подхода комбайнов, огни которых светились еще далеко.

В темноте не было видно лица Соколова, но по его голосу, по тому, как тяжело опустился он на копну соломы, можно было понять, что Иван Иванович сильно утомлен. Однако он оживился, когда начал рассказывать о соревнованиях с Гребенкиным.

— Это, понимаешь, Сергей Устиныч придумал, — начал он. — Как-то приезжает чуть не всем правлением. Посмотрели наше хозяйство, на полях побывали, а потом он, Устиныч-то, и завел разговор про соревнование. «Давайте, — говорит, — соревноваться не за то, кто кого обгонит, а за общий подъем обоих колхозов. Клятву, — говорит, — дадим друг другу — помогать во всем. Плохо у вас, трудности, — считаем, что это и наши трудности. У нас тяжело — считайте, что это и ваше горе, помогайте. А если кто хорошее надумал и сделал, сразу соседу сообщить». Наши правленцы поначалу не шибко, понимаешь, обрадовались. Как-никак, а тот колхоз послабее. Наши толкуют: Гребенкин хитрит, не поехал небось к Григорьеву. А когда получше обсудили, решили: убытка от такого соревнования не будет, а польза, может, и получится.

— Расскажите, как присягу принимали, — рассмеялся Орлов.

— Почитай, что и присягу… А все Устиныч придумал. Выстроил своих членов правления в один ряд против наших и клятву вроде прочитал… Обязуемся, мол, не давать отставать соседу, и все такое. Потом руки пожали друг другу. А на другой день Сергей Устиныч присылает машину: дайте кирпича. Домов они много строят, а печки класть не из чего. Видать, они кирпич-то наш поприметили: на своем заводе делаем. Наши сразу зароптали: обошли, мол, Соколова. Потом мы помогали им ток механизировать. Как у нас, уже нельзя было построить, но сортировочку с бункерами наши плотники и кузнецы помогли им сделать. Ну, потом наш животновод, понимаешь, к ним ездил на пятидневку — помог кое-какими советами.

— А Гребенкин как? — не выдержал я.

— Долг платежом красен. Теперь и они нам помогают… Ох, как сильно выручают! Тут мы семян им решили дать хороших…

— Я говорил уже товарищу корреспонденту, — перебил Орлов.

— Так вот, с семенами, — продолжал Соколов, — мало того, что сами они домолачивают то поле. Устиныч по первому слову дал нам две трехтонки и обещал еще две прислать. Шефов хороших нашел, те ему в машинах не отказывают.

Соколов вдруг притих, и вскоре мы услышали легкое похрапывание.

— Пусть минут десяток отдохнет, — негромко произнес Орлов.

С каждой минутой нарастал гул комбайнового агрегата, а когда он оказался метрах в двадцати от нас, Соколов проснулся.

— Ну как? — спросил он, проворно поднимаясь.

Нас осветили фары трактора, и теперь я видел лицо Соколова, наблюдавшего за приближающимся агрегатом. Оно преображалось на глазах: морщины будто разглаживались, рот медленно приоткрывался, и казалось, сейчас Соколов воскликнет: «Вот хорошо!»

Орлов сменил комбайнера, Соколов отдал тому свою лошадь, чтобы быстрее доехал до полевого стана — к месту отдыха, наказал ему поторопить автомашину.

Некоторое время мы шли вслед за комбайном, а на повороте загонки свернули в сторону и очутились на какой-то дороге. Соколов рассказывал, и в его словах чувствовалась досада.

— Первого октября мне обязательно нагоняй будет… Михаил Николаевич тридцатого сентября сам нагрянет, будет требовать, чтобы оформляли квитанцию на зерно, которое на току, несортированное, влажностью выше нормы. Пригрозит наказанием… Конечно, это важно — хлеб рано сдать. Только пять дней позднее, пять дней раньше — тем более, все равно в глубинку, — по-моему, значения большого не имеет… для государства. Для Михаила Николаевича, конечно, имеет. А вот если на пять дней раньше уборку закончить, это, понимаешь, все равно что дополнительно много миллионов пудов хлеба дать государству. Много миллионов! — повторил Соколов и остановился, услышав сирену. — Маленько ведь не успел, — укоризненно проговорил он, наблюдая за снопами света, что далеко отбрасывали фары мчавшейся к агрегату автомашины.

…Из колхоза уезжать не хотелось. Люди работали так горячо, что о каждом можно было писать большой очерк. В колхозе не было ни одного человека в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет, кто не участвовал бы в уборке.

Но в ночь на тридцатое сентября пошел дождь: сначала только побрызгал, а к утру разошелся как следует. Все небо затянули рваные темно-серые тучи. К обеду комбайны остановились, а к вечеру забуксовали и машины. На полях все затихло.

Но зато шумно стало в колхозной конторе.

Удивительно было то, что дальнейшие события развернулись так, как и предсказывал Соколов.

Вечером тридцатого на вездеходе примчался Обухов. Узнав, что график хлебосдачи не выполнен, он расшумелся и пошел с Соколовым на ток. В одном складе работали веялки, действовал и мехамбар — он был под навесом. Но очищалось семенное зерно — последние дни убирали семенные участки. Увидев горы насортированного зерна, Обухов порекомендовал «оформить» его на глубинку, то есть как бы сдать государству, а позднее заменить его зерном с производственных участков.

— А что это даст? — спросил Соколов.

— График выполнишь!

— Нет, Михаил Николаевич, семена сдавать не буду. Партия приказала заботиться о семенах. Хорошие семена — половина урожая.

— Так это же на день-два. Странный человек! — возмутился Обухов.

— Это же, Михаил Николаевич, обман государства. Сдаем, понимаешь, вроде в бирюльки играем. Семена в сводке мы уже показали, а теперь вы советуете показать их еще и в государственных закромах. Один и тот же хлеб…

Обухов, видимо, понял, что разговор об оформлении семян вести бесполезно.

— Дело твое, Соколов, — сказал он. — Я только посоветовал. А теперь как хочешь. Не забудь: завтра в семь вечера на бюро.

И уехал дальше.

А на другой день за невыполнение графика хлебосдачи Соколову был объявлен выговор.