Вышагивая по ковровой дорожке, Садырин не стеснялся в выражениях. Она услышала все: и то, что он проливал кровь на фронте, и то, что она — фашистская подстилка, и то, что ее национальность мешает его карьере… Припомнил и то, что она кокетничала со всеми офицерами в гарнизоне…
Рая молчала.
— Развод я оформлю. А ты немедленно убирайся отсюда! Уезжай в Сибирь — там ведь у тебя есть какие-то родственники.
Напоследок Садырин спросил:
— Ко мне вопросы есть, фрау Коган?!
Рая вяло качнула головой: «нет». Он, открыв дверь, скомандовал:
— Детей ко мне!
Мальчики не сразу узнали отца. Потом первым к нему кинулся старший:
— Папочка! Теперь мы всегда будем вместе?
— Сейчас поговорим по-мужски, вот только Гриша сюда подойдет. — Генерал ревниво взглянул на младшего сына, который короткими ручонками обнимал мать.
— Пойди, это же твой папа… — шепнула Рая Грише.
Сын, приблизившись к отцу, остановился, не выражая никаких эмоций.
— Понимаешь, Сашенька, — Гришу Садырин обошел вниманием, — я все время мотаюсь то на передовую, то к Главнокомандующему. — Он кивнул на портрет Сталина. — А тебе в школу пора… Так что вы будете жить с мамой… Материально я буду вам помогать.
Саша украдкой вытер кулачком слезы и перебежал к маме. За ним поплелся ничего не понимающий Гриша…
Садырин закурил, выдержал паузу. Может, он ожидал рыданий, воплей Раисы: «Прости»?.. Нет, она молчала. Сквозь дрожащие стекла окон в помещение прорывался только рев моторов взлетавших самолетов.
Генерал энергично одернул ладно сшитый китель, сказал:
— Счастливого пути, сыны! Помните, вы — Садырины!
И, хлопнув дверью, вышел…
Черная «эмка», лавируя между воронками, неслась по разбитому шоссе в сторону Москвы. Рая с сыновьями сидела на заднем сиденье. Мальчики прилипли к боковым стеклам машины, то и дело восклицая: «Мама, гляди — подбитый танк!» «А это противотанковые ежи?» «Мам! Все дома сгорели!»…
Все вокруг напоминало о недавних страшных боях.
— Володя, — обратилась Рая к сидевшему за рулем молоденькому лейтенанту, — Крюково отсюда далеко?
— Сейчас мы его как раз в стороне оставим, а что?
— Один партизан просил весточку родителям передать. Вот и адрес. — Рая подала ему через плечо треугольник.
Володя мельком взглянул на письмо.
— Ой-ой!.. «Где эта улица, где этот дом»! — процитировал он слова песни из известного довоенного фильма «Юность Максима». — Сделать крюк до Крюково — раз плюнуть… Только боюсь, что там одни развалины и пепелища…
Мальчики в один голос заговорили:
— Может, дом дяди Савелия не спалили?..
— Мы обещали хорошему человеку, сделайте любезность — давайте заедем, — взмолилась Рая.
Лейтенант досадливо стал чесать затылок, потом решился:
— А-а-а! Ладно! Семь бед — один ответ! — Крутанул баранку, и, перескочив кювет, машина запылила по грунтовой дороге на Крюково…
В опаленном войной поселке кое-где стояли черные от копоти уцелевшие дома и деревья. Но жизнь уже пробивалась среди этих развалин: где-то стучали топоры, вжикали пилы, скрипели колеса тачек, груженных песком, известью.
Дом родителей партизана Савелия нашли не сразу. Глазастый Александр увидел на калитке прибитый кусок фанерки, а на нем углем было написано: «Зеленая 14».
«Эмка» остановилась.
— Мам! Смотри, дядя Савелий здесь! — закричал Гришутка, увидев на крыше деревянного дома мужчину, укладывавшего доску на стропила. Мужчина и вправду был вылитый Савелий, только усы и брови совсем белые.
Старик удивился приезжим, крикнул жене вниз:
— Мать! Подойди к людям, может, чего надо иль ищут кого!..
Рая сердцем почуяла, что приехали они именно туда, куда надо. В свою очередь крикнула:
— Мы от Савелия!..
За забором раздалось женское: «Ой-ой!», а старик торопливо стал спускаться вниз. Маленькая сухонькая старушка выскочила со двора, все с тем же «ой-ой» кинулась к Рае и безжизненно повисла на ней.
— Не надо… Ведь мы вам радость привезли, а вы плачете… — утешала ее Рая, не скрывая и своих слез.
Вышел из калитки и отец Савелия. Снял с головы замызганную солдатскую шапку, низко поклонился.
Гриша и Саша наперегонки, скороговоркой сообщили старикам:
— Он — хороший… он — партизан… он нас спас… он вам письмо передал!..
Старик долго не мог справиться с волнением, потом промолвил:
— Так мы ж, детушки, похоронку на сына получили… — И уже окрепшим голосом сказал жене: — Ну, ну, Маруся, хватит. Проводи людей в дом…
Лейтенант Володя спросил у Раисы:
— Вы как, надолго здесь?..
— Тебе куда приказано нас доставить?
— В какое-то общежитие.
— Ну вот: приказ ты выполнил.
— А если генерал спросит?
— Во-ло-дя! — Рая по-матерински застегнула на его гимнастерке пуговицу, сказала: — Не спросит. Он — не спросит…
— Ну, будь что будет. — От смущения лейтенант переступил с ноги на ногу: — Счастья вам… И чтоб… все обошлось…
В чистой, уютной горнице стало темнеть. Иван Петрович зажег керосиновую лампу и, подкрутив фитилек на самый малый огонь, пояснил:
— С горючим нынче туго. — Потом присел рядом с Марией Андреевной: она, потрясенная известием, лежала на диване, все еще держась за сердце. Поднял сползшее на пол одеяло и, прикрыв им жену, снова заговорил: — В тесноте — не в обиде… Судя по всему — вам некуда деться… — Он развернул треугольник письма. — А Савелий так и пишет: «Мало ли что бывает в жизни. Если им понадобится, то приютите…» Так вот: повестка дня известна, собрание считаю открытым…
— Ну, будь ты неладен, — рассмеялась, покашливая. Мария Андреевна, — Ты ж не на своем партсобрании.
— Собрание будет открытым, так что и вам, Мария Андреевна, и вам, Раиса Израилевна, будет позволено голосовать.
— Только, дед, давай без лишних дебатов. Я — за! Так в протоколе и запиши! — категорически высказала свое мнение Мария Андреевна.
— Не нарушай регламент, — со смехом цыкнул на нее дед-«председатель». — Главное мнение скажет Раиса Израилевна. Слушаем вас.
Рая умилялась, глядя на стариков.
— Извините меня… Я так растрогана, что слов не подберу… Подумайте: документов у меня никаких, продовольственных карточек нет…
Иван Петрович перебил ее:
— Главный, самый главный документ — вот! — Он многозначительно потряс перед глазами женщин треугольником. — Тут — правда… Значит, решили единогласно!..
…Раю взяли на работу в госпиталь по специальности — медсестрой. Саша пошел в школу… Но покоя не было: частые вызовы, допросы в НКВД, КГБ, слежка за ней и детьми… И, пожалуй, только сердечность ее новых знакомых удерживала Раю от того крайнего, что уже не раз приходило ей в голову…
Так тягостно прошли полгода, казавшиеся вечностью.
Раю из медсестер перевели работать в прачечную. Изнурительная работа в жарком, влажном помещении ее не пугала — тяготила обида: за что?
Об этом Рая осмелилась спросить главного врача госпиталя, полковника медслужбы Абрама Соломоновича Клеймана.
— Милая моя… Мне трудно вам это объяснить, но придется. Мне сказали так: «Она часто и подолгу общается с больными…» Я так полагаю, что шлейф прошлого тянется… Я не хочу вас огорчать, но, очевидно, имеется в виду ваша связь с немцем… Извините ради Бога…
— А как же с милосердием. Абрам Соломонович? Ведь раненые перед медсестрой от отчаяния, от боли выворачиваю! душу наизнанку. Как же их не слушать? Грешно ведь это…
— Я и так сказал вам больше, чем имел право, извините. — Главврач встал, легким кивком головы обозначил поклон и вышел.
В тот же день, поздним вечером, судьба снова преподнесла Рае нечто неожиданное. Иван Петрович в своем депо получил по продовольственной карточке банку американской тушенки.
— Глянь, Раечка, чего наш дед к Первому мая приволок. — Мария Андреевна освободила банку от газеты, в которую та была завернута, сказала: — Завтра сделаем жаркое, мужиков наших покормим досыта. Да и сами по рюмашке пропустим для бодрости.
