Вот почему, словно боясь обжечься, — а вдруг Черных предложит мне совсем не то, что волнует меня, — я осторожно спросил:
— Идея про что?
— Это долгий рассказ… Поговорим как-нибудь не походя…
— Ну хоть скажи, для кого эта идея?..
Спасибо ему: он знал, что в такой ситуации тянуть с ответом — все равно что стрелять в упор.
— Для вас, Евгений Семенович, — коротко и глядя прямо в глаза ответил Черных.
Я тогда еще не знал, что он думал о том же, что мучило и меня; что ему хотелось, чтобы задуманное им воплотил именно я…
Позвали на посадку в самолет…
Жизнь на «Мосфильме» стремительно менялась. Творческий объединения со своими дирекциями, художественными руководителями, партбюро, профбюро, художественными советами, редактурой враз превратились в самостоятельные студии. «Жанр» возглавил Владимир Меньшов, «Союз» — Владимир Наумов, «Время»— Сергей Бондарчук, «Ритм»— Георгий Данелия, «Слово» — Валентин Черных…
Одним словом, суверенитета каждая студия получила столько, сколько могла проглотить. Свобода творчества, формирование репертуара, организация производства — все в одних руках, худрука. Тысячи работавших мосфильмовцев вскоре узнали, что они вне штата, то есть за стенами студии, что их будут приглашать по мере надобности (или не приглашать совсем) на договор… Собрания, заседания, митинги… Возмущение, ор, истерики…
А я думал об одном — что же этакое вынашивает для меня Черных, если только это была не злая шутка? На всякий случай, чтобы не довести себя до инфаркта, давил свою фантазию, гасил в себе все, что уже рвалось на экран…
Рыночная экономика кинула режиссеров в погоню за сценариями для «смотрибельных» картин. С горечью отмечал — пошли косяком фильмы-развлекаловки. Их создателей заботили не проблемы, которые свалились на народ, не глубина человеческих характеров, не национальный, не нравственный дух произведения, а только сюжет, густо замешенный на откровенной «чернухе», а часто и на «порнухе». И так уж им, угодникам, хотелось, чтобы там, на Западе, их заметили: мол, и мы умеем, мол, и мы по-американски… Словно и не было у нас своего великого кинематографа…
Вынужденный среди этого разгула «свободы» замолчать, не желая идти на поводу так называемого рынка, я снова вернулся к жизни после разговора с Валентином Черных. Я был заинтригован — у него, оказывается, есть не просто идея, а идея для меня! Я сгорал от нетерпения узнать, о чем же он пишет. Ночами не спал, ворочался, ждал звонка от Валентина. Даже ночного. Такое ведь в нашей жизни бывает. Например, Евгений Птичкин не раз звонил мне ночью, бывало и в четыре часа, чтобы сообщить о том, что он написал для нашего оче-редкого фильма: «Старик, послушай! Я сейчас тебе сыграю… Ну, как тебе?!»
Черных не звонил. Но чтобы мне самому набрать его номер — немыслимо! Звонить самому Черныху? И думать об этом я не мог…
Я знал свойство этого замечательного сценариста — Черных ходит медленно, образно говоря, головой вперед, а чувство носит, словно рюкзак, сзади. И ленцой отличается. И поспать горазд, в чем неоднократно был замечен… Например, под Ленинградом, в Доме творчества, когда мы еще работали над «Любовью земной».
— Мне надо подумать одному, — как-то сказал он мне.
Какие тут могут быть возражения — конечно, думать лучше наедине с собой.
— Когда увидимся?
— Часика через два.
Я сидел за стенкой, раскадровывал уже готовые сцены и все прислушивался — не стучит ли его машинка. Не стучала… Заглянул в окно — в машинке чистый лист бумаги, а драматург… спит.
Беспокойно вспоминалось сказанное им в «Шенноне»: «Об этом поговорим не походя». Заглянуть бы сейчас в его московское окно. Может, он не походя… спит? И еще я знал — от него самого слышал, — что пишет он в день не более двух страниц. Но ведь прошел уже почти месяц, сценарий вполне мог бы сложиться… А он молчит!..
Терпение лопнуло. Самолюбие — побоку! Решил поговорить с директором «Слова» Виктором Глуховым, человеком в высшей степени деловитым и, как мне тогда казалось, откровенным. Что позже не подтвердилось: он, как хороший шахматист, рассчитывает игру на 10–15 ходов вперед, что для продюсера хорошо, а режиссеру, не разгадавшему ход, — худо.
— Виктор Владимирович! Вам известно о сценарии, который якобы для меня пишет Валентин Константинович? И как вы относитесь к этой затее?
— Известно. А я и мои коллеги горячо поддерживаем замысел Черныха, чтобы фильм был в вашей постановке.
— Почему же ни от него, ни от вас ни гу-гу?
— Потому что так живем — денег-то нет. А рисковать, задумывая фильм без денег, в наше время способны только сумасшедшие. Вот дождемся сценария, посмотрим, как примете его вы… Вот тогда, может, и произнесем «гу-гу»…
А я все носил в себе мечту: вывести на экран героя — человека, изломанного вихрем событий. Человека, наделенного властью, волей, талантом служить людям и враз потерявшего себя в ходе «перестройки». Пережив унижения, оскорбления, он не сломался. Напротив, вступив в борьбу с самим собой, он хоть и болезненно, но осознанно принял новый путь — демократию. Но этот честный, совестливый человек в новой для него жизни вызвал ненависть малодостойных людей, цепко схвативших в хаосе «перестройки» власть, пережил их клевету, наветы…
Герой начинает жизнь с нуля. Видя, чувствуя растерянность народа, потерявшего веру в лидеров образовавшихся бесчисленных партий и движений, не опустил, что называется, руки…
Я чувствовал, что ограбленный, обнищавший народ просил, требовал хотя бы нравственной, духовной поддержки. Не мог я думать о фильме, который своим строем, интонацией, словно гнетом, придавит его душу. Хотелось неназойливо, но постоянно напоминать ему, зрителю: «Ты умный, ты сильный, ты красивый». И пусть с горькой правдой жизни смешаются капли мечты и даже сказки. Пусть! Мне хотелось населить фильм людьми чистыми, целомудренными, способными и умеющими любить… Мне хотелось приподнять то, что сразу не видно, что не бросается в глаза, а оно прекрасно…
Пусть критика назовет меня лакировщиком — от этого будет больно только мне. Зато я, хочу надеяться, облегчу страдания, дам надежду многим…
И все же, что напишет Валя? Он ведь чует жизнь умом, я — сердцем. Но и при такой нашей несхожести мы в «Любви земной» были одно целое… А как будет теперь?..
Наконец мы с Черныхом встретились. Знаю, что дает мне первый вариант еще тепленького сценария. Конечно, Л.А.Кожинова, его жена, доцент, киновед, уже прочитала его — отрецензировала… Знаком с экземпляром и Глухов… Но ведь фильм ставить не им…
Черных был подозрительно спокоен. Он всегда спокоен, но на этот раз настолько, что меня это насторожило… Мог бы хоть намеком выдать себя: какова может быть судьба его детища? Так нет же, размеренно, словно раздражая меня нарочно, испытывая мое терпение, он тихо вставлял сигарету в мундштук. Закурил. Но я был уже настороже. Успел заметить название: «Голый человек на голой земле». Внутри что-то екнуло: «Не про Адама ли и Еву?»
Молча жду, когда Черных со смаком выпустит первую затяжку дыма.
— Значит так, Евгений Семенович! Написал сей опус на вас — на актера и режиссера.
Ё-моё, подумалось, какой же из меня Адам?! Хотя от Черныха можно всего ожидать — он любит и умеет парадоксами удивлять.
— Прочтите, — предложил он вяло. — Не понравится — обид никаких… Голых сейчас много (это он имел в виду безработных режиссеров)…
Вошедший Виктор Глухов не так спокойно, как Черных, но деловито, без обиняков заявил:
— Ответ жду через два дня. Ибо деньги будем добывать, господа, под ваши имена: под Черныха и под Матвеева!
Сценарий еще не прочитан режиссером, а проблемы уже нависли.
Что есть мочи помчался домой — не терпелось взглянуть в «мешок»: какие они там, голые кот и кошка?
Жуткое это дело — читать страстно ожидаемый сценарий. Сравнить это можно, пожалуй, только с ожиданием первого поцелуя с любимой женщиной. В груди все клокочет: и трепетное нетерпение, и страх разочарования, и предчувствие восторга…
