И, что самое главное, этому людоеду не доказать ничего, он уже все решил и распланировал. Решил, что вам будет лучше перевариться в желудке и стать питательными веществами для его организма.

Пожалуй, это было бы смешно, если бы не было столь ужасно. Автор, строя свое произведение в качестве дискуссии, даже приводил аргументы против своей теории и тут же с успехом их разрушал. Причем уровень доводов напоминал мне детский фокус с исчезновением пальца и рассчитан был, судя по всему, на столь же невысокий уровень интеллекта.

Каково это — понимать, что ты и весь твой народ обречены на уничтожение потому, что другая нация хочет забрать вашу землю? Именно это — основная мысль четырнадцатой главы. Представьте, кстати, хоть на минуту сам этот народ, увлеченный идеей «восточных земель». Просто вдумайтесь, пришла бы вам в голову мысль — истребить поголовно десятки миллионов человек и занять их территорию? Нельзя рассматривать данное литературное произведение в отдельности от идей Геббельса, в отдельности от директив Вермахта по поводу войны в России. По крайней мере, именно я не мог отделить одно от другого. И никак не мог осмыслить, уложить в голове вывод, который был мною все же сформулирован. Однако, несмотря на мое внутреннее сопротивление, звучал он очень просто: русские были виновны в том, что они жили. Виновны одним лишь своим существованием на Земле.

— Готов держать экзамен? — Вопрос был задан с легким недоверием и уже знакомым мне тоном личного превосходства. Немец, явившийся ко мне на следующий день, остался у двери, а конвоир, непременный атрибут наших встреч, встал между нами. Вполне разумная предосторожность, учитывая то, что я и сам не знал, каким образом поведу себя в следующую секунду.

Меня переполняло желание вцепиться в эту ненавистную морду, разодрать на клочки серую униформу, а говоря проще и не столь высокопарно, просто уничтожить это… существо. Откровенно — я просто ненавидел его. За то что «Майн кампф» в этом мире был библией. Альфой и омегой существования.

— Основной мыслью прочитанной мною главы является обоснование территориальных претензий. Доказывается вторичность русских как людей. Выдвигается тезис об историческом главенствующем положении германского элемента в Империи. Высказывается предположение о скором крахе псевдогосударственного образования под владычеством большевизма. Эти доводы, а также насущная необходимость расширения «жизненного пространства» делают нападение на Советы обязательным, по мнению автора. Вкратце — все.

Ну а что я мог еще сказать?

Некоторое время офицер молчал. Задумчиво так молчал, явно переваривая услышанное.

— Неплохо. Признаться, я удивлен. — Тем временем голос утверждал обратное. Все та же манера с ленцой и пренебрежением выражать свои мысли.

— Ты, наверное, считаешь все высказанное неверным? И в корне с этим не согласен?

Я промолчал. Однако губы помимо моей воли скривились в усмешке. Да, я считал все сказанное неверным. Мало того, я знал, что прав. И за этим знанием стояла не дутая самоуверенность, а кровавая победа сорок пятого.

— Понятно, — совершенно верно трактовал мое молчание офицер. — Если все не так и фюрер ошибался, то как случилось, что Вермахт победил? Почему славяне оказались побежденными, а не германцы? Почему вы в стране, которая не так давно была вашей, слуги и рабы?

Хороший вопрос. Думаешь, фриц, я его себе не задавал?

Он ждал ответа. С тщательно скрываемым в уголках презрительных губ триумфом. В его прищуренных глазах таилась неотразимая четкость и аргументированность фактов. И за его спиной монолитно и несокрушимо возвышалось настоящее.

Черт возьми, а может действительно это я несу бред? Давайте допустим это. Может быть, я рожден рабом, и только мое сошедшее с ума эго отказывается это принять? Придумал себе какую-то иную реальность, другую личность и пытаюсь спастись от происходящего.

Ведь это вполне закономерный вариант. Недовольство собственным положением, сдвиг по фазе, альтернативная личность, мир, где я могу быть другим. Спрятаться «в домик».

— Ты грамотен и умеешь хорошо мыслить. Надеюсь, обладаешь теми знаниями, которые декларировал, по поводу руды. Могу сказать, что это удивительно для русского. Ты выделяешься из того стада животных, которое представляют собой твои соплеменники. И эти неоспоримые достоинства могут сослужить тебе хорошую службу, — офицер замолчал, видимо, давая мне время проникнуться.

А я просто смотрел на него и думал, что если он прав, выходит, все мои воспоминания — плод больного воображения. Мама, папа, клуб, друзья. Все, что мне дорого, придумал я сам, в одиночку. Человек-сделавший-себя-сам в полном смысле этого выражения.

— Ты понимаешь меня? — видимо, мое молчание насторожило немца.

— Понимаю, — расплылся я неожиданно в улыбке. Даже для себя неожиданно.

Офицер вопросительно посмотрел на меня. Конвоир, напрягшись, подобрался, ожидая от меня провокаций. Я успокаивающе поднял руки, демонстрируя обоим открытые ладони — традиционный и всем понятный жест дружелюбия. И тут же пояснил свое поведение:

— Я грамотен, потому что родился в другой стране. Той, о которой вы понятия не имеете. И умен, потому что получил весьма неплохое образование. К которому вы даже близко не подошли в любом из своих университетов.

Короткая пауза, потраченная мной на возвращение презрительного взгляда немцу. На саркастическую улыбку.

— И мне плевать на этот мир. На тех, кто не сумел или не захотел защитить свою свободу. Мне жаль лишь одного. Что вы не испытали того же, чего удостоились в моем мире — семи миллионов убитых военных и несчитанных гражданских жертв. Оккупации и раздела страны. Видит бог, вы это заслужили!

Воцарилась, как принято говорить, немая сцена. Наморщив лоб, конвоир приподнялся со своего места. Я слегка подвинулся назад, повернулся боком. В узкой тесноте камеры у меня был шанс не выглядеть боксерским мешком.

— Если бы вы все, русские, были такие, возможно, это несло бы опасность. — Голос офицера поражал спокойствием.

Он стоял за спиной конвоира, и ни грамма опасения в его взгляде, в выражении лица не было. Ладонь лежала на кобуре.

— Но ты один такой. И ты просто смешон.

С этими словами немец повернулся, открыл дверь камеры и вышел. Сопровождающий последовал за ним, так за все время беседы не произнеся ни слова.

Госпиталь был сносный. Он мало чем отличался от тех больничек, что повидал я в своей жизни. Крашенные в два цвета стены — коричневый и зеленый, несколько коек в палате, широкие окна, прекрасно пропускающие цвет. Чистое белье, ваза с регулярно меняющимися цветами, утренний и вечерний обход.

Доктор, обследовав меня по прибытии, сказал то, что я знал и без него. Ничего опасного, переломы. Фиксирующая повязка, покой, хорошее питание и антибиотики — вот и все лечение.

Так что неудивительно, что больше моего собственного состояния меня заботила судьба Нельсона. Что ни говори, а с его дурным характером, не в меру своевольным и взрывным, он может натворить немало бед. Сдерживаться, насколько я понимаю, Нельсон не привык. Там, где стоило бы промолчать, он обязательно что-то ляпнет.

Пока нас держали вместе, я мог контролировать его. Он ко мне прислушивался и делал так, как говорил ему я. Теперь же я был уверен — обязательно напортачит. И это в самом деле было фигово. За проведенное вместе время я начал доверять Нельсону. Он стал частью моего личного мира, может быть даже, частью меня. И терять его мне не хотелось.

— Выздоровел? — Мужчина, некоторое время простояв у входа, наконец решился и подошел ко мне, уселся на приставленную к кровати табуретку.

— Не совсем, — довольно отстраненно ответил я, обратив внимание на униформу, в которую был облачен мой посетитель. Расцветка «олива». То же самое, что было на нас с Нельсоном, когда мы совершали побег из грузовика. Пара нашивок и погоны, которые мы не носили.