— Вот смотри, — указал я Нельсону на длинный ствол поваленной осины.

Не свежий завал, а явно прошлогодний. Или даже позапрошлогодний. Расщепленный пенек в полметра высотой, не до конца оторвавшийся ствол. Выходило, что он падал под углом к земле, со всеми своими ветками и листвой. За давностью лет листва, разумеется, превратилась в коричневые высохшие катышки, но зато осина всем своим телом образовывала прекрасное укрытие. Рухнула она не вниз, а на другое дерево, хорошенько его изодрав и застыв на высоте примерно метра от земли. Учитывая густую поросль свежих деревьев, нависающая над землей осина, со всеми своими ветками, усыпанными пожухлой прошлогодней листвой, была прекрасным укрытием. Нужно было лишь грамотно им воспользоваться.

— Убирай листву там, где ветки, ближе к концу. Отгребай в сторону верхний слой, он сухой, а нижний старайся не трогать и сильно не заминай. Делай как я, — кивнул, и, сделав пару шагов, оказался у вершины дерева. Нужно лишь аккуратно подчистить себе место внутри этого импровизированного шалаша. Чем я и занялся. Через пару минут, уяснив алгоритм, ко мне присоединился и Нельсон.

Первым и главным достоинством моего напарника было то, что он не задавал вопросов. Делал то, что я ему говорил, и молчал. Именно благодаря этому наша затея была достаточно быстро реализована. Мы запросто прошли по густому ковру из нападавших листьев, не наступая на них, чтобы не выдавать себя выдавленными следами, а опуская ногу наискось, в большей степени раздвигая покров. Аккуратно и в темпе разобрали листву с одной из сторон, прикрытой, в свою очередь, близкими кустами. Оставалось одно — расширить небольшую площадь внутри. Сделали мы это самым простым способом — переломали часть веток, тех, которые были достаточно сухими и мелкими, закинули внутрь рюкзаки, убрали винтовки и с приличным комфортом устроились сами.

Будь у меня лопата, я бы все обставил так, что даже самый зоркий глаз не определил бы меня. Я просто устроил бы окоп, вывел землю бруствером, укрыл ее листвой, естественно, под той же самой сосной, и готово. Тем не менее сожаление об отсутствии шанцевого инструмента не помешало мне соорудить другое укрытие, вряд ли сильно уступающее гипотетическому окопу. В окопе я был бы не наблюдаем с трех метров. В нашем завале нас было не видно метров с десяти. Для леса, где, скорее всего, наши поиски окончатся редким прочесыванием, данные различия были совершенно неважны. Можно было считать, что мы с Нельсоном успешно выполнили первую часть нашего плана — освобождение. Оставалось решить, каковы остальные части и что вообще он подразумевает, наш план.

— Илюхин Сергей Викторович. Двенадцатого года рождения. Лейтенант рабоче-крестьянской Красной Армии. Сдался в плен в апреле сорок второго года. Верно? — Еще бы не верно. Раскрытое дело лежало перед немецким офицером, с него и читал. А при допросе Илюхин не утаивал ничего, все рассказывал, как было. Так что — верно.

— Вас не устраивает нынешнее ваше положение?

— Нет.

— Мне хочется развернутого ответа. Если вы всего лишь трус, не желающий сражаться, с вами поступят соответственно.

Патетика. В которой нет понимания ни на грош. Громкие слова, одни лишь канцелярские обороты, не имеющие ничего общего с действительностью.

Илюхин давно смирился с тем, что жизнь пронизана ложью. Возможно, это ее базис, основание. Не три кита, и не большая черепаха, а скользкая, прилипчивая ложь. Он сам был апологетом неправды.

Он был фальшивым, как хамелеон. Приспособленцем, воспитанным жизнью.

Ему пришлось вступить на эту дорожку в возрасте десяти лет. И до того два года он побирался как мог, устраивался в жизни, а вот когда стукнуло десять, ему пришлось соврать по-крупному. Худому, как глист, мужчине средних лет, с бородкой и небольшими бакенбардами иссиня-черного цвета Илюхин рассказал про каппелевцев и повешенных родителей. Мужчина поверил. Потому что у Илюхина были честные глаза, и подобные истории не являлись редкостью для Западной Сибири.

Возможно, все было с точностью до наоборот. Или с небольшими вариациями. Не исключено, что отец Илюхина сам сражался за Каппеля, или Пепеляева, или еще кого, мало ли было отрядов и войск в то время! Ведь главное было в том, чтобы худой поверил, что родители Илюхина не были ПРОТИВ.

А потом был детдом. Где за ежедневной патокой лжи воспоминания стирались, тускнели самые яркие из них. Он учился верить во все, что говорил, и учился быть искренним, что бы ни произносил его язык. Поэтому сейчас Илюхин не удивлялся, что врут ему. А вот сам не мог сказать точно, обманывает или в самом деле говорит от души.

— Есть разница между сражениями и убийством. Я хотел сражаться на фронте, против коммунизма, а получил работу палача. И это не по мне.

Офицер, спокойно выслушав ответ Илюхина, тут же нашелся с возражениями:

— Служба в РОА будет отличаться?

— А вы знаете, что человек не сгорает? Невозможно сжечь его прямо вот до золы, до костей. Мы, когда загоняем их, запираем, они сначала от удушья погибают, потом вода выпаривается вся из тела, и оно скрючивается. Маленькое становится, сухое. Но дело в том, что это человек. Вы, может, и не понимаете этого. Вы считаете, что мы все, совершенно все русские — нелюди. А я так не могу. Я не могу сжигать и расстреливать людей.

По мере того как Илюхин говорил, гримаса недоумения на лице офицера сменилась брезгливостью. Прищурились глаза, слегка подернулись вверх уголки губ.

— Может быть, проще вернуть вас в лагерь?

— Может быть, — безропотно согласился Илюхин. Если уж он сам не мог сказать, насколько откровенен, мыслимо ли было просчитать его немецкому офицеру?

— Мерзавцы. Большевикам вы лизали зад, а как запахло жареным, нашли себе новых хозяев! Вы, отбросы, навозные черви! Мразь! Только и можете, что склониться перед силой и выбрать себе новый ошейник, — он немного перевел дух. И продолжил: — Думаете, эта форма вытравила из вас рабов? Вы теперь свободные люди, вольны делать что захотите? Черта с два! Как были пресмыкающимися, так ими и остались. Вы даже не псы, потому что и животные умеют быть верными одному хозяину. Вы — ничто. Пустое место, сосуд, наполненный ложью, завистью и страхом за свою никчемную жизнь!

Что их заставляло стоять безмолвно? Сжимать кулаки, бледнеть лицами, прятать глаза, однако же не покидать строй и молча выслушивать сыплющиеся оскорбления?

Возможно, виной тому была форма и знаки различия на человеке, прохаживающемся перед их шеренгой. Или еще большая формальность — звание его и, пуще того, должность. Он был их командиром.

Однако для Илюхина он был никем. Тенью. Потокам брани, несправедливых упреков, в которых были спрятаны собственная непобежденная боль и ненависть.

Мог ли он воспринимать их всерьез? Людей старше его, по меньшей мере на десяток лет, облаченных в немецкое обмундирование, с нашивками казачьего войска? Людей со злыми взглядами не нашедших своего места в жизни. Пришедших домой с чужой армией, и убивающих, убивающих, уничтожающих всех и вся без пощады.

Понимали ли они, что их время безвозвратно прошло? Ему казалось что да, они прекрасно это сознавали. И именно оттого были безнадежно злы, бессмысленно жестоки.

Им никогда не отделаться от понимания того, что в их подчинении будут другие. Совершенно иные люди, рожденные большевизмом, воспитанные, вскормленные им. Тех, кого они стремились убивать, теперь им придется вести в бой.

Проблема не в них. Не в них, пришедших сюда через двадцать лет и увидевших другую страну. И не в них, поднявших однажды руки, сознательно сбежавших или попавших в плен без сознания. Даже если какая-то неведомая сила сможет преодолеть их противоречия и сумеет создать из них армию, им не суждено победить. Сама земля, огромные ее просторы, душа ее больше не простит ни тех, ни других. Одних — за то, что не смогли одолеть тогда, давно. Других — за то, что сдались врагу, каким бы он, этот враг, ни был.