Тут, конечно, вопросы сразу — и соприкосновение с противником потеряли, и продвижение остановил. Но со стороны непосредственного командира проблем не будет, а на остальных плевать хотел Востриков. Свой темп он держал, да еще как держал, рвал как следует фашистскую оборону, на двадцать километров опередил соседа справа, а трехсотый полк вообще потерял.

А вот о чем сейчас генерал речь будет вести, доподлинно знал Востриков, и говорить ему не хотелось. Новостей у него для начальства не было, а выслушивать наставления и нравоучения он был не расположен. Все, что нужно делать, делал. И книжки [4]смотрели бойцы его, и особист сам контролировал, и допрашивали пленных. Будто ритуал какой, вопросы обязательные. За разведку свою, ясное дело, отомстить — святое. Но вот это навязывание сверху, доклады постоянные об успехах… Не нравилось это Вострикову. Будто над душой стояли.

Нет, понятно все, и ему самому расстрелянных жаль. А уж разведчиков своих как жаль! Но война же, каждый день здесь бой за боем, а в наступлении нынешнем и вовсе потери за потерями. Чем они-то хуже? В ночь вот, трое тяжелых и четверо легко раненных, каково?

— Говорю, ты газеты-то читаешь? — терпеливо переспросил генерал.

И молчать больше было нельзя.

— Читаю, Аркадий Давыдович, — отозвался полковник, вновь сполоснул лицо. Выпрямился, бросил на плечи полотенце, посмотрел открыто в глаза командиру. — Читаю, товарищ генерал, когда могу. И про то, что разведка моя, знаю.

Однако и Шмелев был не лыком шит. И взглядом пристальным его было не напугать:

— Значит, хреново читаешь, Востриков. Потому что разведчиков твоих положили фашистские изверги и целую деревню расстреляли как партизан. И злодеяние это неотомщенным остается по сей день, полковник. Так вот я вопрос тебе задаю — знаешь ли ты, какая часть в Дубовке орудовала?

— Нет у меня таких данных, товарищ генерал, — отчеканил Востриков, повернулся к тазику, подчерпнул из него немного воды. Взял с разложенной на лавке тряпицы мыло и, смачивая его, поливая из кружки, намылил шею и подбородок. Тщательно, побольше пены напуская. Щетина у полковника росла густая, черная, колючая, и дня три-четыре не бреясь, вид офицер приобретал зловещий.

— Это я тебя пока, полковник, спрашиваю. Смотри, как бы другие спрашивать не стали, — как камень обронил Шмелев, собрал горькие морщины у рта, всматриваясь в профиль Вострикова.

Прямой, чуть загнутый, как клюв, нос, острый, массивный подбородок, худые, высокие скулы, крупные уши. Все вырисовано четко на загорелом лице. Хороший комполка. Да и дивизионный хороший будет. Тактически грамотный, в части его любят и уважают, показал себя хорошо. В минусах — упрям очень, и в обращении с командирами невежлив. Шмелев терпеть это мог и умел, а вот кто другой станет ли — вопрос спорный.

— Товарищ генерал… — повернулся Востриков, сверкнул глазами, а слов, чтобы высказаться, не нашел. Но должен был понять генерал, свой он, в доску свой, все понимает, все чувствует, все знает. И про полк должен понять, что не полк уже, а батальон, про старания разведчиков должен понять, что в поиски не ходят, атакуют со всеми, да еще как атакуют.

— Это надо, Юрий Семенович. Заруби себе на носу: ЭТО НАДО. Во что бы то ни стало надо узнать, кто там был, — даже дослушивать не стал генерал.

Качнул головой, показывая полковнику, что всегда его понимал и всегда понимать будет, но не сейчас. Сейчас он понимать его отказывается.

Угрюмо дернул уголком рта Востриков, взялся за бритву, разложил, провел снизу вверх, от шеи к подбородку. И снова. Скосил глаза, а потом посмотрел на генерала. Опустил бритву, прижал зло нижнюю губу зубами и кивнул упрямо:

— Понял я, Аркадий Давыдович. Сделаю. Узнаю. Слово даю, товарищ генерал!

— Вот и хорошо. — Генерал, соглашаясь, и более того, будто призывая заключить соглашение, протянул ладонь комполка.

Тот без колебаний пожал ее, сильно, чуть нервно встряхнул:

— Наградные возьмете, товарищ генерал?

Шмелев молча поднял бровь. Упрямый как черт, полковник непреклонно прищурился, настаивая на своем:

— Волков, товарищ генерал. Подобрался со своими ползком, через поле, через мины, закидали огневую точку, дозоры постреляли. Обеспечили атаку полка. Двое пулеметчиков, трое дозорных и до десятка гитлеровцев, товарищ генерал.

Третье это уже было представление. Будто взбесился Волков с началом наступления, так и лез в самое пекло со своими, рисковал по-глупому. Храбрился, наступал в первых рядах, за самое опасное брался. Два представления до того отклонил Шмелев. И это тоже не удовлетворит.

— Узнает твой сержант часть, получит Красное Знамя. [5]А до того можешь и не заикаться даже.

Не возразил полковник и слова против не сказал. Знал, что прав генерал, хоть и судит со своей колокольни и понять не желает.

— Ладно, Юрий Семенович, давай, приводи себя в порядок. Наступление не отменял никто. День тебе на переформирование, посмотри, что к чему, дождись солярки, и вперед. Останавливаться не будем, — не слишком-то ловко попрощался Шмелев, хлопнул по плечу комполка, и зашагал по дорожке к калитке. Через фруктовый сад, чудом каким-то сохранившийся от прошлых хозяев.

Хотя чудо это было простое — Востриков со своим полком да Волков, уничтоживший дот. Если бы не так, утюжили бы село танки, выносила бы пехота, бежала на пулеметы. Мало что осталось бы от села. Шел генерал, оглядывался на раскидистые, с сильными, мощными ветками яблони, на высокие вишни, и щемило сердце при мысли о том, сколь долго еще будет продолжаться война.

Подобные приезды он не любил. К тому же в создавшейся ситуации глупо было бы думать, что представитель Ставки прибыл в дивизию лишь для того, чтобы полюбопытствовать, как развивается наступление. Глупо и недальновидно было бы так думать со стороны Шмелева. А Аркадий Давыдович был умен. И для него не составило труда связать одно с другим. К тому же… к тому же и сам представитель не стал ходить вокруг да около. Едва переступив порог штаба, прошагал по ступеням, направившись прямиком на второй этаж, где временно размещался кабинет Шмелева. Естественно, генералу передали, предупредили, не бросят же его в такой момент подчиненные. Так что к ворвавшемуся как ураган представителю он был уже готов.

Меж тем дверь распахнулась так, что, не удерживай ее за ручку, обязательно бы хлопнула по стене. Удержал представитель, не ударил в клееные обои. Быстро взглянул по сторонам, упруго шагнул вперед, щегольскими сапогами на ковер. Подошел к генералу, строго, немного даже сурово взглянул в глаза и подал руку:

— Доброго дня, Аркадий Давыдович.

Командир дивизии ответил рукопожатием и указал ладонью на стул. Представитель Ставки предложением не воспользовался. Качнул головой и сразу же взял быка за рога:

— Аркадий Давыдович, я много времени у вас не отниму. Понимаю, наступление, понимаю, каждая минута на счету.

Голос у представителя Ставки был напористый. Предложения с уверенными, короткими, рублеными фразами. Поставленный такой голос. Поневоле хочется подобраться и выпрямить спину.

— Я бы хотел сказать вам, Аркадий Давыдович, что вся страна внимательно следит за успехами фронта, и — особенно хочу подчеркнуть — вашей дивизии, находящейся на острие наступления. Со своей стороны и Верховный главнокомандующий одобряет ваш тактический выбор. Он лично, понимаете, лично просил вам передать свою благодарность. — Представитель Ставки искусно сыграл голосом. Его непроницаемое, полноватое лицо с узкими щелками глаз, с нависающими кустистыми бровями, широким носом, пухлыми, капризными губами, казалось, было вылеплено из глины. Оно оставляло впечатление какой-то ноздреватости, сыроватого, незаконченного изделия. Шмелев не был искусным физиономистом. Ему просто люди или нравились, или не нравились. Вместе с тем были те, кто нравиться или не нравиться не мог. Человек этот, как бы он ни выглядел, какие бы эмоции ни вызывал, сейчас был тем, через кого товарищ Сталин передавал пусть не приказ свой, пусть хоть пожелание. Но это было важно, непреложно, жизненно важно.