— Нельсон, мы тут не так много времени. И совсем немало. За весь этот период я не встретил ни одного человека, которому мог бы доверять. Кроме тебя, — и замолчал.

Похоже, его способности к внятному изложению мыслей тоже дали сбой. Впрочем, у меня обстояло еще хуже.

— Так вот, раз уж мы тут оказались вдвоем, значит, вдвоем и надо держаться дальше. Толку от того, что я, к примеру, останусь, а ты уйдешь, никакого. Нам обоим крышка. Поэтому выбирать надо нам. Вместе. Потому что, кроме тебя, у меня в этом мире нет никого, кому я могу доверять.

Знаете, это было приятно слышать. И еще более приятно осознавать, что это правда. Правда не на словах, а проверенная поступками и коротким, но спрессованным опасностью временем.

— Я понимаю, о чем ты… — настал момент и мне открыть рот. — Реально, понимаю. Сейчас нам предлагают шикарную вписку в местные реалии. Согласен, может, у нас и не будет больше таких вариантов. Вот только… понимаешь, Бон, продавать людей и грабить их… не мое это. Решай сам, только я так жить не буду.

— Ульрика, нас освобождают. Так что больше мы разговаривать через стенку не сможем. — Мой немецкий не был идеальным. Ну что тут поделаешь, мой русский тоже, строго говоря, не был образцом культурной речи!

— Освобождают — это очень хорошо! Что вы будете делать дальше? — Мне нравился ее голос. Красивый, музыкальный, выразительный. Чувственный.

Конечно, это только впечатления. Ну а на что предлагаете мне опираться, если я ее ни разу не видел. Мы даже спорили с Боном насчет ее внешности. Сходились в том, что красива, но каждый формировал свой собственный образ. Лично я склонялся к тому, что она высокая, стройная блондинка, спортивного телосложения, с красивым, породистым лицом, высокими скулами, ровным носом, голубыми или серыми глазами, очень выразительными, с четким рисунком крупных губ, с волосами средней длины. Бон рассчитывал на девушку среднего роста, хорошо сложенную, не лишенную «приятных» форм, с более мягкими чертами лица, округлым подбородком, пухлыми губками. Ну, в общем, вы поняли.

— Мы постараемся освободиться от преследователей, — туманно пообещал я, и задал главный вопрос, который меня интересовал больше всего. — Когда тебя освобождают? Где я смогу тебя увидеть?

— Мне сказали, что переговоры будут через два дня. Увидеть ты меня можешь на соревнованиях. Ближайшие, если я успею, проходят в Вартегау, Позень, [64] 22 июня. Затем еще этапы, я, скорее всего, буду участвовать. Болей за меня!

Я невольно покосился на Бона, который, нахмурившись, старался перевести довольно сложный для него текст. Мой товарищ ответил недоуменным взглядом. К сожалению, я мало что мог пояснить. Ответ девушки совершенно сбил меня с толку, тем не менее, я предпринял еще одну попытку, рассчитывая на недопонимание и свое не слишком мастерское владение языком:

— Понятно. Я хочу увидеть тебя до соревнований.

Ответ Ульрики через пару мгновений услышал и Бон. Я от этого ответа мучительно покраснел, а Бон, скептически улыбнувшись, покачал головой. В ответ на мое вымученное признание Ульрика ограничилась коротким:

— Зачем?

Нас с Боном действительно выпустили, едва мы дали согласие на роль мальчишей-плохишей. Забрали наши шмотки и выдали советское обмундирование с нашивками на правом предплечье в виде орла, с круговой надписью «Казачьи войска». Кроме этого шеврона, более ничего, указывающего на принадлежность славным традициям Степана Разина и Емельяна Пугачева, мы не имели. В папахах, чем-то неуловимо похожих на «кубанки», ходило лишь начальство — есаулы и, разумеется, сам полковник.

Вопреки моим ожиданиям, в казачьих войсках было так себе. Никакой муштры, построений и тому подобной дребедени. Нас с Боном подселили в хату, где поставили на полное довольствие к хозяйке — женщине средних лет с тремя ребятишками. Мы быстро выяснили, что муж ее пал смертью храбрых в каком-то набеге, и посему мы, судя по ее словам, за харч должны были помогать по хозяйству. Хорошо хоть, только по хозяйству, а не по всей мужской части.

Посмотрев на это все дело, Бон взял инициативу на себя. Сгонял в штаб, и очень запросто выбил разрешение на тренировки для него и меня. Не знаю почему, но в добровольном порядке воинскими учениями, судя по всему, не занимался никто.

В общем, в первый же день мы с Боном оказались на стрельбище. Вопреки моему настойчивому желанию «пошмалять», занимались мы совсем не этим. Бон учил меня ходить, а вернее, точным определением было его слово «передвигаться». Мне полагалось, как Отче наш, запомнить порядок передвижения, и его принципы. Я — строго сзади и слева от него, контролирую направление слева. Бон, соответственно, впереди и справа, и за ним контроль правой стороны. Насколько это было нужно, я не понимал, но в военных вопросах не доверять моему товарищу резона не было. Так что от занятий я не отлынивал. Мы оба прекрасно понимали, что в нашем случае жизнь связана с войной, и чем лучше я, как придаток к Бону, буду знать эти аспекты, тем лучше будет нам обоим. Мало того, от моих знаний, возможно, будет зависеть наша жизнь.

Короче, на стрельбище мы пропадали каждый день. Хороший жрач, питательный и вкусный, позволил мне уже окончательно оклематься от болезней, так что я с полной уверенностью мог ответить, что мое сотрясение в прошлом. Питание и таблетки от Ульрики сыграли свою, чрезвычайно важную роль.

Впрочем, именно о девушке я старался не думать. Ну, допустим, подойду я к ней сейчас, так ведь ее хорошее ко мне отношение базировалось на том, что я пленник. Такой же, как и она. Сейчас я, пусть и временно, но совершенно в другой ипостаси. Да и вообще, не выдавал ли я желаемое за действительное? Ну, положим, симпатия была, тут отрицать нечего, в смысле, с ее стороны. Но вот чем она была продиктована? Действительно, я ей нравился, как мужчина или просто как партнер по заключению? Ну и Бон опять же вносил свою лепту, изредка так ненавязчиво намекая на абсурдность увлечения человеком, которого я никогда в жизни не видел. Я, естественно, воспринимал эти аргументы. И даже сам придумывал новые. Но все равно в душе жила некая иррациональная надежда на ответные чувства ко мне со стороны Ульрики.

Все эти нравственные страдания я с успехом глушил на стрельбище. Каждый день мы с Боном старались, мягко говоря, дать мне всестороннюю военную подготовку. Различные методики передвижения, стрельба с разных положений, перебежки, теоретические основы засады. Интересно было, не спорю, но Бон рассказывал много, открывал для меня совершенно различные аспекты, и я с полной уверенностью не мог сказать, что запомнил хотя бы половину. А уж применить на практике мог бы и того меньше. В конце концов, Бона учили не меньше года. А он меня — несколько дней. Сомнительно, что за это время я мог бы стать крутым рейнджером.

Тем не менее нехватка времени и мои сомнения Бона не смущали. По большому счету меня тоже.

Нельсон схватывал. Я не мог воспитать из него спецназ, это было ясно как божий день. Однако даже тот объем знаний, что он получил от меня, многим, прошедшим армейку, и не снился.

У Нельсона, как оказалось, было одно неоспоримое хорошее качество. Когда действительно следовало это делать, мой товарищ засовывал свой язык поглубже и слушался меня беспрекословно. Видимо, сознавал важность момента.

Честно говоря, я даже немного злоупотребил его доверием. В форме приказа отправил его на огород помочь нашей хозяйке. И что бы вы думали — послушался! Ни слова не сказал против, а как миленький отправился на задний двор. Эксперимент этот окончательно убедил меня в том, что Нельсон не балласт, неведомо зачем и почему прикрепленный ко мне, а полноценный, настоящий напарник.

— Боец?

Я, отзываясь, поднял взгляд на зовущего меня. Встал со скамейки, на которой расположился для послеобеденного отдыха, и привычно одернул гимнастерку. Будто возвращаясь в старые времена службы в рядах вооруженных сил РФ.