Следующий раз более-менее нормально я себя почувствовал только через сутки. Не меньше. Я, в принципе, смутно помню, что мы куда-то шли по лесу, но поскольку ходок из меня в силу обстоятельств был фиговый, в основном меня несли. Потом мы ехали. Потом меня вытащили из кузова и куда-то отвели. Да, кстати, все это время я постоянно блевал.

С одной стороны, это доказывало, что у меня мозг есть. С другой, учитывая, что я в этом факте и раньше не сомневался, мне пришлось с печалью констатировать его сотрясение. Однако мое болезненное состояние, судя по всему, никак не тянуло на освобождение от допроса. И оттого я сидел сейчас, крепко зафиксированный веревкой на стуле. У меня кружилась голова, меня тошнило, и я был совсем не адекватен происходящему.

— Откуда вы?

Мне было очень сложно сконцентрировать взгляд, и я поступил проще — совсем закрыл глаза. Так голова кружилась больше, но зато не было рези в глазах.

— Мы из будущего, — совершенно ровно признал я. Мне было совершенно плевать, кто и какой вывод сделает из моих слов. Я вообще разговаривал с темнотой, образованной моими веками, так что самому себе я был понятен.

— Из какого будущего?

— Из нашего будущего. Из нашего светлого будущего, с победившим коммунизмом. Здесь я и Бон оказались недавно, — верите, нет, но мне было пофиг. Совершенно ровно на все.

— На вас форма коренных военизированных формирований Вермахта. Что вы на это скажете?

— Скажу, что на мне форма коренных военизированных… и так далее. На меня ее надели. Зачислили в команду фуражиров, но это кончилось печально.

— Откуда вы родом? Вы оба?

— Из Москвы. Я с Кузьминок, Бон из Дмитрова.

После этих слов у меня голова окончательно пошла кругом, и если бы я не был привязан к стулу, то обязательно свалился бы. Впрочем, неизбежное произошло буквально секунду спустя. Я совершенно потерял ориентацию в пространстве, завалился вбок и рухнул на пол вместе со стулом. Сознание я потерял, надо признаться, с облегчением. Честно говоря, наши с Боном приключения меня изрядно достали.

По сравнению с сараем нынешнее узилище было комфортабельнее. Хреново, конечно, что мы постоянно мыкаемся по каким-то тюрьмам. Но других вариантов все равно нет. И устраиваться нужно в любом месте с максимальным комфортом.

Короче, здание было основательное, капитальное, но заброшенное. Краска со стен слезла, обозначая кирпичную кладку и тщательно промазанные цементом стыки. Впрочем, и сам цемент, и кирпичи в полной мере пришли в негодность — по стенам ветвились трещины. Куски штукатурки, краски устилали пол по углам комнаты, никому не нужные и бог знает сколько времени уже не убранные. В качестве постели нам были предоставлены две деревянные лавки без какого-либо намека на простыню, подушки или одеяла. Окно, забранное решетками, которые я подергал в первую очередь. Зацементированы на совесть, не подкопаться. Грязный деревянный пол с облупившейся краской. Вот и вся обстановка.

На антураж я обратил меньше всего внимания. Только подергал решетки, и все. Входная дверь массивная, стальная, без вопросов, тут и пытаться нечего. Я и не стал. Вместо бесполезной траты времени я подошел к Нельсону, которого конвоиры просто бросили у двери, поднял, и положил на лежак. Понятное дело, удобств никаких, но, по крайней мере, не на холодном полу.

Зря он не послушался. Понимаю, что спровоцировали, но его перекат и бросок, или что там он еще хотел произвести, были полностью лишены смысла. Итог — сотрясение мозга, и я не настолько сведущ в медицине, чтобы сказать, насколько серьезное. Судя по тому, что его допрос не продлился и десяти минут, Нельсон был просто не в состоянии выдержать большее.

Это и понятно. Достаточно посмотреть на кровоподтеки под глазами, вспухшую скулу и полностью закрытый опухолью левый глаз. Это очень серьезная травма. С которой нужно лежать в больнице не меньше недели. И еще спина, про нее тоже не стоит забывать. Общий упадок сил и длительная болезнь в любом случае отразятся на его более ранних травмах.

— Мы в дерьме, — констатировал я, аккуратно касаясь пальцами опухоли на лице Нельсона. Кожа натянута как барабан, горячая. Я хотел прощупать осколки, но даже если они и были, через такую опухоль ничего не почувствуешь. Мне оставалось лишь повторить мысленно свой диагноз про наше местоположение.

Мои мысли были основаны не только на самочувствии Нельсона. Он, как ни крути, был приложением ко мне. И то, что мне предстояло тащить его при нашем гипотетическом побеге, было лишь половиной дела. Вторая половина заключалась в моих собственных травмах.

Если допрос Нельсона длился минут десять, я отвечал добрых полтора часа. И, поверьте, это были не самые классные полтора часа в моей жизни. Доказательством тому являлись отбитые ребра по правой стороне грудины, куча синяков по всему телу, и, самое печальное, два поврежденных пальца на правой руке. В общем, мне, как и Нельсону, чтобы стать более-менее боеспособной единицей, требовалась неделя. Минимум.

С тоской я вновь обвел взглядом место нашего заключения. Здание, уж не знаю, для чего оно использовалось ранее, теперь было перепрофилировано под тюрьму и причем уже давно. Меня вели по коридору с одинаковыми, типовыми железными дверями. Не надо быть гением, чтобы понять, что тут к чему. И опять же не надо особых мозгов, чтоб отмести вариант побега из этой тюрьмы.

Конвоира? Не вопрос, я его хлопну. Предположим, что чисто, и у камеры. Что дальше-то? Как мне вытаскивать не держащегося на ногах Нельсона, куда вообще подрываться? Нас везли в это место с закрытыми глазами. На допросы водили в комнату, расположенную в том же здании тюрьмы, и все, что я видел из окна — внутренний двор с разным хламом. Побег обречен на провал.

— Jedem das seine, [59]Нельсон, — сказал я и покачал головой, поджав губы. Плевать, что он меня не слышал. Вернее, даже хорошо, что не слышал. Не факт, что будь он в сознании, я бы стал с ним откровенничать.

— Вот чего мы заслуживаем — камеры от твоих партизан.

Я был в бешенстве. Вы понимаете, все, что я рассказывал этим ублюдкам, вертелось лишь вокруг положения военного лагеря, из которого мы выезжали, не более того. Как только я касался темы моего происхождения, национальной ориентации или чего-то подобного, меня бесцеремонно затыкали. И били, лишь желая уточнить сказанные мною слова о немецком ППД. [60]Все остальное допрашивающим было побоку.

Меня хотели вальнуть немцы, и меня, судя по всему, хотят рассчитать наши. Мне, честно говоря, все равно, кто «спустит курок». Я просто жить хочу, и коли уж попал сюда, хочу знать, что происходит. Не метаться испуганной белкой в колесе, не бежать по кругу, а установить все значимые для меня обстоятельства. Все!

Вместо этого от меня только узнают инфу и совсем не интересуются тем, что я говорю. Я как расходный материал, никому не нужный, уже использованный. Понимаете, мое происхождение, номер части, место жительства, вообще моя жизнь здесь не интересовали никого. И я, и Нельсон для этих «партизан» были лишь источниками информации. Которые можно после безо всякого сожаления выбросить.

— Jedem das seine, — повторил я, качая головой и рассматривая засохшую струпьями кровь на раздробленных указательном и среднем пальцах правой руки.

— Wer Sie? Wer spricht hier? [61]— Голос донесся из-за… из-за стены! Женский голос, слегка приглушенный. Причем сознательно.

— Пленные, — лаконично ответил я на родном языке Шиллера и Гете. Изначально удивился собеседнику, а потом подумал, почему бы и нет. Если в плену мы, а это однозначно тюрьма, не одним же нам тут париться.

Женщина продолжила говорить, торопливо, полушепотом и не совсем отчетливо. Я же, со своей стороны, перевернувшись на лежанке, словно пес, прополз ближе к углу. Там было явно лучше слышно, что подтверждали и довольно большие трещины в стене, скрошившийся кирпич. Очевидно, что беседу со мной вела моя соседка по камере, через стенку.