— Никто не знает точно, когда он родился, но ему ведомо то, что не знает никто.

— И все же твой учитель — странный тип, — неожиданно для самого себя произнес Еврит. — Я не рискнул бы назвать его философом. Скорее он походит на ленивого заевшегося царедворца.

— Не смей так о нем говорить! — громко закричал Павсаний, застав Еврита отшатнуться. Сицилиец позабыл о своих мисках и подступал к спартиату со сжатыми до белизны кулаками. Казалось, еще миг и он набросится на гостя и начнет дубасить его. Должно быть, со стороны эта сцена смотрелась довольно занятно — миниатюрный, узкокостный паренек с угрожающим видом наступал на громадного, покрытого тугими буграми мускулов лакедемонянина.

— Остынь, — миролюбиво сказал Еврит, на всякий случай отходя за стол. — Я не хотел сказать ничего дурного.

Павсаний еще какое-то время с разъяренным видом взирал на спартиата, затем опомнился. Разжав кулаки, он бросился к жаровне, где ему пришлось тут же пустить в ход всю свою сноровку, чтобы предотвратить гибель подгорающих блюд. Еврит усердно помогал ему.

— Ты безмозглый вояка, — беззлобно заметил акрагантянин, когда жаркое и рыба были спасены. Спартиат усмехнулся, довольный, что ученик мудреца больше не дуется на него. Перекладывая с жаровни на серебряное блюдо куски тунца, Павсаний заметил:

— Если хочешь знать, философа и мага Эмпедокла ставят в один ряд с великим Пифагором, который понимал язык всего живого, волшебником Абарисом, летевшим по воздуху, и Эпименидом Критским.

— А чем прославился последний?

— Он говорил с самим Зевсом.

— Понятно… — уважительно протянул Еврит и в тот же миг вздрогнул Еврит от резкого свиста, внезапно пронзившего тишину. Рука спартиата привычно скользнула по бедру, нащупывая рукоять ксифоса, но верный меч вместе с прочими нехитрыми пожитками остался лежать в вестибюле. Павсаний отреагировал на этот звук совершенно спокойно. Оставив блюдо, он подошел к небольшому, закрепленному на стене ящичку, на который Еврит прежде не обратил внимания, и коснулся его пальцем.

— Я слушаю, учитель.

— Ты там еще долго? — Еврит мог поклясться, что говорил ящичек и говорил он голосом мудреца Эмпедокла!

— Нет, учитель, мы уже заканчиваем!

— Поторопись.

— Хорошо.

Павсаний опустил руку, взглянул на стоявшего с разинутым ртом спартиата и рассмеялся.

— Это одно из магических изобретений учителя, — пояснил он. — С помощью этого волшебного устройства мы можем разговаривать, находясь в разных концах дома.

Еврит не сказал ни слова, а лишь покачал головой. Похоже, он начинал уважать этого странного мудреца.

Им пришлось проделать путь в трапезную трижды, прежде, чем все блюда заняли надлежащие места, целиком заполнив огромный, сделанный из среза гигантского дуба, стол. В трапезной Еврит сделал еще одно открытие. Оказалось, что философ неплохо разбирается в оружии. На ярких шпалерах, которыми были покрыты стены, висели три щита, под каждым из которых размещалась пара скрещенных мечей. Опытный взгляд спартиата легко распознал ксифос, мидийский клинок, скифский акинак и махайру, которыми так ловко орудовали фессалийские всадники. Два оставшихся меча Еврит видел впервые. Один был изогнут и сильно утолщен в середине, от этого клинка неуловимо веяло востоком. Другой был совершенно прямой, длина его лезвия превосходила три локтя. Таким мечом должно быть было очень удобно рубить. Матово блестящий и массивный, он выглядел столь привлекательно, что спартиат не удержался и снял его со стены. Крестообразная рукоять удобно легла в его большую ладонь. Этот меч был значительно тяжелее ксифоса, в нем ощущалась невероятная мощь. Проделав несколько винтообразных движений перед собой, Еврит сделал выпад и уколол воображаемого противника.

Внезапно вошедший в трапезную Эмпедокл застал спартиата врасплох. Еврит покраснел, словно его уличили в чем-то нехорошем, и поспешно повесил меч на прежнее место. Но философ был настроен вполне благожелательно.

— Хороший выбор! — похвалил он. — Это самый лучший меч, когда-либо существовавший.

— Я никогда не видел прежде подобного.

— И не увидишь. На свете вряд ли найдется десяток людей, помнящих как он выглядит. Подобными мечами были вооружены… — философ замялся, — ну скажем так — телохранители одного очень могущественного древнего владыки. Его держава исчезла за много лет до того, как появились пирамиды.

— Но разве пирамиды не существовали вечно, учитель? — воскликнул в дверях Павсаний.

— Нет, — ответил Эмпедокл. — Впрочем, это неважно. Прошу за стол. Согласитесь, не слишком естественно вести разговоры на голодный желудок, находясь рядом с роскошным столом.

Еврит, во рту которого с самого утра не было даже крошки хлеба, был полностью согласен с подобным умозаключением. Все трое удобно устроились в высоких с резными спинками креслах, каждый налил себе вина, по вкусу смешав его с родниковой водой. Эмпедокл, как успел заметить Еврит, добавил воды лишь самую малость.

— Ну что ж, — философ поднял свой килик, — выпьем, друзья! За здоровье гостя и пославшего его, за весть, принесенную им, хоть это и не слишком добрая весть, за удачу и мужество, которые вскоре всем нам понадобятся!

Свечи бросали в золотистую влагу вина кровавые отблески, исчезавшие по мере того, как пустели чаши. Душистый дымок смешивался с ароматами яств, возбуждая и без того неплохой аппетит. Без лишних церемоний гости дружно принялись за еду. Эмпедокл, словно желая подтвердить сказанное Павсанием, ел по крайней мере за троих. Спартиат поначалу не отставал от него, но вскоре сдался. Медленно жуя вяленую жирную рыбку, он наблюдал за тем, как Эмпедокл стремительно расправляется с яствами. У мудреца был поистине гигантский желудок и весьма тонкий вкус. Пару раз он недовольно поморщился, очевидно что-то было приготовлено не совсем в соответствии с кулинарными законами.

Наконец насытился и Эмпедокл. Словно не веря в это, он на всякий случай съел солидную порцию телячьего филе, затем отодвинул опустевшее блюдо от себя и вопросительно посмотрел на Еврита. Убедившись, что гость также не в состоянии проглотить больше ни кусочка, философ посчитал обязанность хозяина исполненной. Тогда он заговорил.

— Ты прибыл сюда лишь ради встречи со мной?

— Это основное мое занятие. Но кроме того, я сопровождаю эфора Гилиппа, посланного к сицилийским тиранам.

— Просить помощи? — усмехнувшись, осведомился Эмпедокл.

Спартиат кивнул головой. — И конечно же, тираны отказали?

— Гелон согласился выставить тридцатитысячное войско и двести триер, но потребовал, чтобы его назначили верховным стратегом всего эллинского войска.

— Что вы ответили ему?

— Гилипп сказал, что спартиаты могут сражаться лишь под началом своих царей или эфоров. Тогда Гелон заявил, что сиракузские триеры будут ждать мидян не в Фракийском море, а в Ионическом.

Еврит ожидал, что философ вознегодует, но реакция того оказалась весьма неожиданной.

— Что ж, он поступил в высшей степени разумно.

— Но тем самым он предает своих братьев-эллинов!

— У него есть только один брат по имени Гиерон. Если бы ситуация требовала, чтобы он умер, Гелон, не задумываясь, отправил бы брата на смерть. Он умный политик, что в общем-то редкость. Если бы все тираны были такими, клянусь я не поленился бы сочинить похвальное слово тирании!

Спартиат не разделял восторга мудреца по поводу сиракузского тирана, поэтому он просто заметил:

— Гелон отказал, но мы надеемся на помощь Ферона.

Эмпедокл с сомнением покачал головой.

— Ферон не сделает ничего, что может прийтись не по нраву Гелону. Акрагант нуждается в помощи Сиракуз, а кроме того, эти два тирана на редкость единодушны. Причем искренне единодушны! Должно быть, мир еще не знал столь преданных друг другу союзников. — Здесь должна была прозвучать ирония, но Эмпедокл был вполне серьезен. Ирония прозвучала в следующей фразе. — Порой мне думается, что их родила одна мать. Для тринакрийских эллинов подобное единодушие — великое благо. Ведь пока Сиракузы и Акрагант вместе, ни одно государство, даже сама Парса, не сможет захватить Сицилию. Я не думаю, что вам следует рассчитывать на помощь Ферона.