— Кто за то, чтобы отклонить эту волю и сбросить послов в Грязный колодец?

Спартиаты издали рев, долетевший, похоже, до Истма.

— А-а-а!!!

Их воля была в этом крике. Именно так голосовала Спарта, выплескивая на площадь все свои эмоции.

Это был приговор, отменить который не решился бы никто. Не дожидаясь приказа, спартиаты схватили послов. Те не сопротивлялись, позволив снять с себя оружие. Толстяк Абрадат рухнул на колени, умоляя о пощаде. Его товарищ вел себя достойно.

Дабы показать царю Ксерксу, что это было не убийство, а ответ на его предложение, выраженный в форме смертного приговора царским посланцам, Леонид распорядился не трогать мидийских воинов и толмача. Их тут же отвели в здание герусии и посадили под крепкую стражу. Подхватив осужденных на смерть под руки, лакедемоняне повлекли их к Грязному колодцу — подземному провалу, в который бросали нечистоты, трупы павших животных, разного рода хлам, незаконно ввезенный в Спарту.

Невиданное шествие пересекло город, распугав женщин и периэков, а заодно разнеся вдребезги с десяток полусгнивших заборов. Достигнув места казни, толпа обтекла его, окружив кольцом колодец и обреченных на смерть мидян.

Абрадат еще надеялся на чудесное спасение. Взывая о милости, он вновь пал на колени, срывал с себя украшения и совал их спартиатам, но те брезгливо отмахивались от них, словно опасаясь коснуться чего-то пакостного, и со смехом указывали на замаранный трусливыми испражнениями подол богатой хламиды посла.

Тот, что был воином, держался стойко. Внезапно вырвавшись из рук спартиатов, он резко ударил своего товарища по лицу и гортанно выкрикнул. Абрадат испуганно замолчал, но с колен не поднялся.

— Что он сказал? — полюбопытствовал Леонид у белого, как мел, толмача.

Запинаясь, тот ответил:

— Трус! Ты знал на что идем!

— Хорошо сказано! — одобрил царь и махнул рукой. — Кончайте с ним.

Два дюжих спартиата подхватили Абрадата под руки и швырнули его в черный провал, до половины заполненный зловонной жижей. Было почти невозможно утонуть в этой грязи, столь плотна она была. Человек погибал здесь, задыхаясь гнилостными миазмами.

Второго толкнуть не успели. Крикнув что-то Леониду, он раскинул руки и бросился, словно птица, в клубящуюся вонючим туманом пропасть.

— Переведи! — велел царь Фиванду.

— Он выкрикнул свое имя — Бауран — и… — толмач замялся.

— Что и?

— Проклятье. Это лето будет для тебя последним.

Царь усмехнулся.

— Последнее лето. Ну что ж. Жизнь когда-нибудь должна закончиться.

Взяв у стоявшего рядом спартиата саблю Баурана, Леонид швырнул ее в пропасть.

— Он был храбрым воином. Пусть в ином мире ему будет чем постоять за свою честь. А кинжал толстяка отдайте мидянам с наказом вернуть его своему царю. Лакедемонянам не нужно мягкое золото.

Это случилось на двадцать второй день месяца фаргелиона или тридцать первого мая четыреста восьмидесятого года до рождества Иисуса, которого распнут на кресте. То был последний день весны. Завтра наступало лето. Последнее лето.

Самым трудным было сойти в Тартар. Преодолеть в себе страх перед Мраком, перед гранью, отрезающей мир от смерти. Ведь Время дарует лишь два отрезка, один из которых именуется жизнь, а второй — тень. В представлениях эллинов исключается возможность «райской» загробной жизни. Христианский эдем, мусульманская джанна, маздаистский Дом Хвалы, буддистская нирвана, скандинавская валгалла — ничего подобного нет в эллинской мифологии. У эллина нет надежды на жизнь после смерти, еще более счастливую, чем жизнь до нее. Тому состоянию, что ожидает эллина за порогом жизни, Гесиод отводил низшую ступень в пирамиде бытия — именно бытия, так как Тартар виделся эллинам вполне материальным, — ниже, чем жизнь раба.

Поэтому-то эллину так трудно преодолеть грань смерти, ибо он не надеется после нее ни на что хорошее. Лишь тень. Лишь бесцельное блуждание в мрачном Аиде.

И Мрак. Как он ужасен! Как трудно отказаться от солнца и неба и вступить в мир, наполненный тенями и чудовищами.

Он не отважился бы на это ради себя. Хотя иногда бравурно подмывает — войти в Мрак и одолеть его. Выдавить из себя остатки подленького страха, который охватывает человека, замкнутого в темноте. В пещере — когда не видно стен и ты чувствуешь, что в шаге от тебя бездонный провал. Ты чувствуешь его, но не можешь понять, в какой он стороне.

Так бывает в ночном море, когда змей пожирает луну и начинает казаться, что под ногами бездна, населенная невиданными морскими чудовищами, которые тянут вверх свои щупальца, желая охватить твои ноги. Еще мгновение, и ты начнешь медленно, неотвратимо погружаться в глубину. Медленно и неотвратимо. Именно в этом весь ужас. Мед-лен-но! Хороша мгновенная смерть. Нет ничего страшнее смерти медленной — когда падаешь со скалы в пропасть или опускаешься на дно, замурованный по колено в железную бочку с цементом.

Это страшно…

Именно поэтому так не хотелось идти в Тартар. Он так похож на бездну. Черную-черную, черную до тягучести.

Даже неизведанность Лабиринта Миноса пугала куда меньше. Тогда все было более или менее определенно. Был враг — порождение не вполне понятных, но достаточно реальных сил. С ним необходимо было расправиться, иначе не было пути назад. Да и не слишком было красиво — бежать, не расплатившись за добро. А лишь добро он видел от доверчивого старика Эгея.

Было угодно судьбе или нет, но он попал в эту историю совершенно случайно. Он даже не думал оказаться в Элладе. Ведь корабль плыл дальше — в загадочный Тартесс.

Тогда его звали… Честно говоря, он и сам не помнил как его звали. Предположим, Тогил… Хорошее имя! Пусть будет Тогил.

Та жизнь была столь далека, что он уже не мог думать о ней иначе, как в третьем лице. Был Тогил, лучший воин в дружине карийского царька, бабник, любитель выпить и самый отчаянный драчун, которого знал мир. Именно последнее обстоятельство привело к тому, что его собирались сжечь заживо.

После пьяной драки на мечах, которая стоила жизни двум братьям царька, Тогил был вынужден искать спасения в чужих краях. По его следам гналась погоня, но на счастье подвернулся торговый корабль. Серебряные слитки, высыпанные в ладони наварха-лидийца, сказались весьма весомым аргументом для того, чтобы тот немедленно приказал ставить парус и отчаливать от берега, по которому уже неслись улюлюкающие всадники. Тогил помахал им рукой и улегся подремать на корме.

На море в те времена было неспокойно. Вовсю разбойничали критские пираты, захватывавшие все суда, на чьих парусах не было изображения гигантского человека-быка, обитавшего по слухам в подземельях Кносса. Тщетно капитан жался к берегу. Критяне заметили их корабль и пустились в погоню. Тихоходу-купцу было не уйти от стремительных пентеконтер[65]. Тогил понял это сразу и уговаривал драться. Но жалкие лидийцы думали лишь о спасении собственных шкур.

Два пиратских судна настигли их неподалеку от берега, где наварх думал укрыть судно. Засвистели стрелы. Первая же из них пронзила шею капитана. Старый олух поплатился за трусость. Тогил знал о том, что критяне великолепно владеют луком, поэтому, не мешкая, надел на голову драконогребный шлем. Его тело было защищено броней, под которую вдобавок была поддета прочная кольчуга. А вот морякам-лидийцам приходилось туго. Вскоре в живых осталась треть команды, палубу устлали трупы. Вражеские корабли настигали. Тогда лидийцы стали прыгать в море. Они надеялись, что пиратов интересует только добыча, но просчитались. Критяне жаждали и крови. Одна из пентеконтер погналась за спасающимися вплавь моряками, топя бедолаг скользким брюхом, а вторая стала борт о борт с купеческим судном.