Он проживет еще восемь лет. Он выиграет немало битв и покорит множество царств. Он создаст империю, подобно которой не было в истории. Он создаст эту империю всего за какие-то десять лет. Подобного никогда и не будет. Спустя год после внезапной смерти империя Александра Великого распадется на эпигонские[268] королевства, яростно враждующие друг с другом. Ведь время империй еще не настало. Но все это будет через долгие восемь лет.

А пока Александр лежал в объятьях самой прекрасной в мире женщины и на его лице играли багровые сполохи огня. Огня отваги, победы и славы. Огня мести. Огня, зажженного полтора столетия назад рукой другого великого царя у Фермопил.

Эпоха ВОИНА близилась к завершению. Впереди была эпоха ИМПЕРАТОРА.

Никто не мог сказать точно, когда это случилось. Никто не мог поручиться, что это было вообще. Смутные обрывки памяти донесли до нас лишь факт, что в тот год была Олимпиада. Но, может быть, ее и не было. Как не было и всей этой истории.

Дверь поздним гостям открыл заспанный Павсаний. Их было трое.

У первого было лицо аскета, оставившего людскую суету.

Второй был скроен по принципу домино. Глубокие голубые глаза его свидетельствовала о мудрости, а крупные мускулистые руки говорили о том, что в споре он скорей полагается на силу, нежели на ум. Трудно было встретить на земле человека, имевшего более противоречивые глаза и руки.

Третий был воин. И этим все сказано.

— Где философ? — спросил скроенный по принципу домино.

— Павсаний? — осведомился воин.

— Какой по счету? — ухмыльнулся воин.

Павсаний не успел ответить, так как из-за его спины появился сам Эмпедокл. Мудрец оглядел странную троицу и произнес:

— Я ждал вас.

— Мы пришли за тобой. Твоя миссия здесь закончена, — сказал аскет.

— Учитель, что это значит? — удивился Павсаний, любимый ученик философа.

— Помолчи, — велел Эмпедокл. — Принеси вино, сыр и фрукты.

— И мясо, — сказал воин.

— Нет, — Эмпедокл покачал головой. — В этом доме больше не едят мяса.

Воин огорчился.

— Тогда я буду ждать вас в таверне, что у перекрестка четырех дорог. Там подают рагу из косули.

Его спутники не возражали, и воин ушел.

Философ и гости сели за стол. Павсаний быстро принес вино и нехитрую снедь. Эмпедокл собственноручно наполнил чаши.

— Я знал, что рано или поздно это случится.

— Я знал, что это случится рано, — сказал аскет.

— За нас! — подытожил тот, чьи руки и глаза являли противоречие.

Эмпедокл покачал головой.

— Я не оставлю этот город. Я слишком прикипел к нему.

— Чепуха, — заметил аскет. — Рано или поздно ты должен будешь уйти. Философ не должен умирать в своем море.

— Мне шестьдесят, — задумчиво сказал Эмпедокл. — Полагаю, я уже искупил своими страданиями эту жизнь. Кратер Этны рядом.

Павсаний вздрогнул. На губах пришельцев появилась легкая улыбка.

— Умереть, чтобы вновь возродиться, умереть загадочно, — задумчиво произнес аскет. — Мудро.

— Ты не понял меня, — сказал Эмпедокл. — Я не уйду с вами.

— Но что мешает тебе? — спросил сотканный из противоречий.

— Вы полагаетесь лишь на силу. Я же руководствуюсь мудростью и гармонией.

Сильные пальцы аскета крошили сыр, размазывая крошки по выскобленному столу. Но он был далек от того, чтобы обращать внимание на жирные пятна, ложащиеся на дубовую поверхность.

— Сила и мудрость, — задумчиво вымолвил он. — Некогда я полагался на мудрость и проиграл. Выиграл он, чьим кличем была сила. — Аскет кивнул на своего товарища. — Затем я поставил на тайную силу и победил. Мир, сам о том не подозревая, лежал у моих ног. Но и это не принесло мне ни счастья, ни удовлетворения. Я чувствовал неутоленную страсть, словно сжигаемый похотью инкуб.

— Тебе не хватает…

— Погоди! — прервал Эмпедокла тот, что был соткан из противоречий. — Он верно сказал. Я поставил на явную силу. И удача долго сопутствовала мне. Я не нуждался в мудрости, ибо в душе был мудр, а тех, кем я повелевал, интересовала лишь сила. Но я проиграл, проиграл человеку, много более слабому по своим возможностям, чем я; человеку, которого я мог раздавить одним пальцем, человеку, который отказался от того, чтобы все разрешать силой. Сила оказалась ничем. Что ты скажешь на это?

— Друзья мои! — Было видно, что признания гостей взволновали философа. — Вы забыли о гармонии. Не мудрость и сила, а гармония и мудрость — вот что движет миром. На первое место я ставлю мудрость, но лишь потому, что она помогает мне осмысливать гармонию. Мудрость — это глубоко личное, присущее лишь немногим. И эти немногие должны править миром.

— Я ставил на мудрость, — сказал аскет. — А когда-то мы ставили на нее все вместе.

— Нет. — Противоречивый усмехнулся. — Что до меня, скажу честно, я всегда руководствовался лишь силой.

— Верно! — воскликнул философ. — Мы все руководствовались силой, лишь полагая, что нами движет разум. И потребовались долгие годы, чтобы я понял: то, чего мы хотим, возможно достичь лишь опираясь на мудрость и гармонию. И я отказался от силы, Я перестал есть кровавое мясо. Я прозрел власть — самое сладкое из всех наслаждений, — что мне бросали к ногам. Править может лишь мудрый, но он достаточно мудр, чтобы не править.

— Ты отказался от власти? — усмехнулся аскет.

— Да. Точнее говоря я отказался от той силы, как не понимают люди. Мне отвратительны блеск золота, рев труб и коленопреклоненные. Я властитель, но властвую лишь над умами людей. Я хочу наполнить их души гармонией. Гармония — вот чего нам всегда не хватало. Мы должны найти ту грань между Человеком и Вселенским Логосом, которая очистит мир от скверны.

— И что тогда? — спросил аскет.

Эмпедокл пожал плечами.

— Не знаю.

— Меня вовсе не прельщает перспектива посвятить жизнь поискам того, о чем я не знаю. Слишком коротка она, эта жизнь. Всего тридцать тысячелетий, разделенные на пятьсот перерождений. Так тебе сейчас шестьдесят? — спросил он у Эмпедокла.

— Считается, что да.

— Самый момент, чтобы уйти.

— Я не уйду с теми, кто поклоняется силе, — упрямо повторил Эмпедокл.

— Так ты полагаешь, что грань между Человеком и Логосом заключена в гармонии. Но что есть гармония для тебя? — Сила духа, презирающая жаждущую мяса и развлечений чернь. Точнее, полагающая, что презирает. Но не ты ли внимал рукоплесканиям этой черни? Не ради ли этих рукоплесканий ты творил чудеса и пророчествовал? Может быть, это и есть твоя гармония?

Философ нахмурился.

— Я не совершил ничего такого, за что мне было бы стыдно.

— Конечно. А я и не стыжу тебя.

Аскет замолчал, заговорил скроенный по принципу домино.