Гея подбила своих внуков восстать против отца и дала младшему, самому хитрому и отважному из них — Зевсу, оружие небесного гостя.

— Только не убивай его, — попросила она. — Пусть его муки продлятся вечно!

Ненависть обманувшейся в своих ожиданиях женщины была столь сильна, что она ликовала, видя как Кронионы волокут ее поверженных детей, опутанных цепями в подземную тюрьму. Она заливалась истерическим смехом…

Этот смех будет преследовать Крона всю жизнь. Сардонический смех, какой бывает у людей, сгорающих заживо. Этот ужасный смех заглушил даже грохот битвы, развернувшейся на флегрейских полях[88]. То сражались Кронионы и гиганты, возжелавшие освободить Крона. Возжелавшие по воле тоскующей Геи.

Но минули те времена, когда мог придти мужчина, что починит калитку, а вечером будет сидеть рядом, неотрывно глядя на огонь. Минули…

Осторожный и расчетливый, Зевс окружил Гею надежной стражей. Он опасался напрасно, женщина не любила младшего внука. В нем было слишком мало от небесного гостя.

А на землю падал кровавый дождь.

Во всей роще он любил лишь это место, где прятался источник с прозрачной водой, в котором резвились крохотные золотистые рыбки. Точно возле такого же родника он повстречал Сирингу, как две капли воды похожую на девственную Артемиду. И влюбился с первого взгляда и на всю жизнь. Он хотел подойти к нимфе и сыграть ей на свирели. Ведь никто в мире не мог извлекать более нежные звуки. Но Сиринга испугалась и убежала. Он гнался за ней покуда были силы, но так и не настиг. А позднее Громовержец сказал ему, что нимфа превратилась в тростник, из которого он делал звонкие свирели. Он не поверил, ведь он делал эти свирели и раньше. Но с тех пор он никогда не встречал Сирингу, хотя подстерегал ее у сотен родников, в которых купаются нимфы.

Касаясь руками мягкой травы, он наклонился над источником и в тысячный раз ужаснулся своему отражению. Сколь чудовищен был жребий, вытянутый Лахесис, коль суждено ему было уродиться козлоподобным монстром. Душою скорее человек, нежели зверь, а обличьем более от животного. Как горько закричала его мать Пенелопа, увидев плод блудной любви. Жестокосердный насмешник Аполлон уверял Пана, что, разрешившись от бремени, Пенелопа хотела бросить ужасного младенца в пропасть и лишь вмешательство отца, быстроногого Гермеса сохранило ему жизнь. Бог воров отнес малыша на Олимп. Небожители весело смеялись над забавным козлобородым младенцем. Они нарекли его Паном, что означает Понравившийся всем, и даровали ему бессмертие, чтобы он и в будущем веселил их.

Той! Той, веселый Пан!

Они шутили над ним. И шутки их бывали порой жестоки. Особенно Аполлона. Хотя Пан мог поклясться, что Стреловержец любит его. Но только какой-то странной любовью. Как свое тайное отражение. Красавец и чудовище. Должно быть, душе иногда хочется взглянуть на свое истинное обличье.

Пан слегка улыбнулся своему отражению. Его уродливое лицо стало почти милым. В общем-то, если разобраться, он не был ужасен, этот лесной демон с тростниковой свирелью в руке. И непонятно почему голубокожая Сиринга убежала от него. Должно быть, ей нашептал на ухо злокозненный Аполлон или вредный мальчишка Эрот, пустивший любовную стрелу в чресла Пана.

Но мать Гея! Как закричала нимфа, увидев добрую улыбку Пана, которая, должно быть, показалась ей злобной гримасой. Как она бежала! Как соблазнительно мелькали ее обнаженные бедра.

Он несся за ней, но даже богу не всегда дано угнаться за легконогой нимфой.

Узнав о происшедшем, Аполлон тут же примчался к Пану, чтобы полить кипящей солью его раны. Он лицемерно выразил сожаление, а затем начал хохотать.

Пан не обиделся, хотя имел на это полное право. Ведь Аполлон был обязан ему. Именно Пан научил солнечноликого бога ясновидению, дару, что приобрел от матери-земли Геи за доброе сердце. Она любила Пана, так как он был единственный, кто раз в год приносил полевые ромашки заключенным в Тартаре титанам. У тех были все основания затаить злобу на бога лесов, ведь он некогда способствовал Громовержцу в его борьбе за власть, но титаны простили Пана. Все, даже Крон. А Гея в благодарность за доброту наградила его чудесным даром.

Аполлон тогда так и вился вокруг Пана, желая выведать у него тайну ясновидения. Что ж, Пан научил его предсказывать будущее, хотя именно благодаря этому дару знал как поступит с ним Аполлон. Но Пан был слишком добр, чтобы отказать в просьбе даже злосердному богу света.

Как и предполагала судьба, вскоре они крупно повздорили. Аполлон осмеял Пана с его нежной свирелью, а тот, оскорбившись, вызвал обидчика на состязание. Аполлон принял вызов и даже пригласил зрителей — Диониса и пенорожденную Афродиту, красота которой была столь совершенна, что Пан даже боялся о ней подумать. Раскроем тайну — именно этой несравненной красоте обязаны были титаны цветами, получаемыми от Пана. Ведь не восстань Крон против отца своего Урана и не отсеки его миророждающий фаллос, брызнувший в море животворной пеной, не знал бы мир неземной красоты, именуемой Афродитой. Подобная красота стоит букета ромашек.

Боги пришли. Они любили посмеяться, а Аполлон обещал хорошую шутку. Судьей по предложению Пана был приглашен фригиец Мидас, преодолевший в своей жизни все искушения, даже искушение золотом. Не было человека, более беспристрастного.

Когда Аполлон заиграл на арфе, замолчали птицы, прекратили кровавую трапезу тигры и остановили свой вечный хоровод нереиды, завороженные волшебством музыки.

— Играй, Козел! — победоносно крикнул бог света Пану, отставляя кифару.

Пан приставил к безобразным губам свирель и заиграл.

И перестал журчать родник.

И забыл опустошить свои легкие свирепый Борей.

И загрустила пенорожденная Афродита.

— Ты победил, Пан — сказал Мидас. И боги согласились с ним. Дионис от чистого сердца, а Афродита чтобы позлить красавчика Аполлона.

Злопамятный Аполлон не забыл этого. Первым был наказан Мидас, получивший ослиные уши. Отомстить Пану было сложнее. Длинные уши вряд ли бы могли обезобразить его и без того ужасный лик. Но нет препятствия, которое могло бы остановить обиженного бога. Аполлон нашептал нимфам про непотребности, которые Пан будто бы творит с красотками-наядами, а затем подкупил Эрота. За кусок медового пирога злокозненный озорник, пронзил чресла Пана любовной стрелой, заставив мучиться безответной любовной страстью.

Потеряв навсегда Сирингу, Пан покинул Олимп и долго скитался по горам. Он никогда бы не вернулся, если бы не Дионис. В этом рубахе-парне было нечто близкое Пану. Должно быть, какая-то искорка тайной грусти в глазах. Но кто поверит в грусть бога веселья? Лишь Пан, который тоже всегда смеялся, когда бывало грустно.

Дионис нашел его в пещере на вершине Геликона. Не слушая протестующих криков он вытащил отшельника на солнечный свет и пьяно захохотал:

— Да ты никак поседел, брат Пан!

Пан с удивлением осмотрел свое поросшее густым волосом тело. И впрямь кое-где пробивалась седина.

— Брось грустить! На-ка лучше выпей!

Дионис извлек из ничего канфар, наполненный густым вином.

— Снимает все горести. Десятилетней выдержки с южных склонов Пелиона. Могу поклясться, что амброзия может показаться козлиной мочой в сравнении с этим нектаром! О, — спохватился бог, вспоминая о козлоподобном облике Пана, — прости за бестактность.

— Все нормально, — ответил Пан и сделал глоток. Жизнь вернулась и поделать здесь было нечего. Он отпил еще и похвалил:

— Действительно хорошее вино!

— Действительно?! — Дионис захохотал. — А ты знаешь, во что мне обошлось узнать где ты прячешься? А-а-а… — протянул он, торжественно поднимая вверх палец. — В амфору вот этого самого вина. Старухи мойры не соглашались на меньшее. Поначалу они вообще гнали меня прочь, но вино им понравилось. Как бы там спьяну не обрезали по ошибке чью-нибудь нить! Кстати, я попросил Лахесис подправить твою судьбу. А то ведь и впрямь на твоем роду было написано, что тебе суждено провести остаток бессмертной жизни в пещере. Пара комплиментов и старушка перепряла нить так, как хотел я!