Леонид сложил необходимое снаряжение в одну кучу и опустился на скамью. На душе было тяжело. Все же он успел привыкнуть к этому дому, к городу, даже к жене, которую не любил и которая подарила ему сына.

Он взглянул на Горго, безмолвно следящую за приготовлениями мужа. Она была крупна телом, как и прочие спартиатки, и некрасива. А ему всегда нравились хрупкие и обязательно хорошенькие. А она любила его. Любила… А за что, если спросить? Наверно она и не ответит. Должна любить и потому любила.

Уже стемнело. На столе потрескивала одинокая свеча, раскрашивая стены колеблющимися тенями. Горго ждала, что скажет ей супруг. Но что он мог ей сказать?

То, что не любит ее? Так она знала это.

То, что он вряд ли вернется? Она знала и об этом.

Леонид вдруг вспомнил, что позабыл проститься с Афо. В последний раз они встречались в роще у храма Афродиты. Свидание вышло грустным. Он спешил, у Афо были заплаканы глаза. Это удивительно шло ей, она выглядела такой трогательной и беззащитной. Он так и не попрощался с ней…

Царь вздохнул и подсел к жене. Горго вопросительно посмотрела на него. Вместо ответа Леонид прижал ее к себе. Казалось, Горго только этого и ждала, тут же прильнув к могучей мужской груди. Спартиат грустно усмехнулся. Он пережил множество расставаний, а еще чаще исчезал, не прощаясь. И все это давалось совсем нетрудно, верно потому, что, теряя, он обретал вновь. Да и терял обычно немногое. Это же прощание было совершенно иным. Он терял все, скорей всего и жизнь. И потому лишь эта последняя жизнь казалась настоящей, все прочие были затянуты густой дымкой. Леониду вдруг показалось, что они были прожиты не им, а каким-то другим человеком. Множеством людей. Впрочем, так казалось всегда. Занятно — прожить триста жизней лишь ради того, чтобы запомнить последнюю. Наверно, эта жизнь была дороже других. Наверно, ведь он прожил ее со вкусом и не напрасно.

Свеча негромко потрескивала, а царь шел сквозь вереницу прожитых лет. Вот он воин в элитных частях Атлантиды, телохранитель самого Командора, совсем еще юный и по-хорошему самоуверенный. Он вспоминал те страшные дни, когда Атлантиду захлестнули плазменные пожары, когда уши разрывал грохот бластеров и рев бронеходов, а с неба падали сбитые гравитолеты. Затем было бесконечное блуждание в космосе, и, наконец, Земля. Дикая и прекрасная. И он был командующим армией великой державы, владевшей всем миром. Он завоевывал новые земли и подавлял вспышки недовольства непокорных. Тогда была цель, общая цель. Но она оказалась ложной, и мир восстал против пришельцев. Была катастрофа, поразившая неисчислимые мириады людей и стершая с лица земли целые континенты. Последующие тысячелетия были наполнены хаосом. Цивилизация рухнула, а уцелевшие люди возвратились к примитивному существованию. Он был вождем многих племен и враги бежали при упоминании одного его имени, точнее имен, ведь их было множество. Когда мир вырвался из пеленок дикости, жить стало весело. Появилось множество всевозможных княжеств, королевств и царств, постоянно враждующих между собой. Здесь было, где приложить силу и воинские таланты, он с головой окунулся в стихию сражений и победного разгула. То была эпоха героев и первым из них по праву мог считаться он. Недаром певцы слагали легенды о могучем всаднике, пришедшем с севера. Он свергал владык и возводил на престол новых, грабил города и караваны, боролся с могущественными чародеями и чудовищами. Это было славное тысячелетие. Оно окончилось в тот день, когда разразилась катастрофа, в очередной раз изменившая лик земли. Тогда, захлебываясь ледяной водой на наскоро сооруженном из винных бочек плоту, он полагал, что это естественный катаклизм, которыми время от времени взрывается любая планета, позднее понял, что ошибался. Мир героев сокрушили те, кому было ненавистно само слово герой. Героями невозможно править, а они жаждали власти и потому создали мир покорных людей. Что ж, он нашел себя и в этом мире, ведь людям тоже нужны герои. Он водил в поход армии Яхмоса[154] и Тиглатпаласара[155], дрался с хеттами[156] и вел бойцов через безжизненные ливийские пустыни, корсарствовал на кораблях Миноса и возглавлял набеги скифских орд. Ни одно значительное сражение не обходилось без его участия. Он командовал армиями и полками, случалось дрался и как простой наемник. Он получил множество ран и истребил несчетное множество врагов. Каждый шрам из числа тех, что покрывали его тело стоил жизни не одному десятку воинов. О его подвигах вновь слагали легенды.

То были славные жизни. Славные еще и тем, что он всегда вовремя заканчивал их, не позволяя себе чрезмерно увлечься игрой. Вот и сейчас, быть может, следовало сменить жизнь. Ведь он уже прожил в своем нынешнем облике положенные тридцать лет. Сменить и уйти. И остаться в живых. Но он знал, что не сможет так поступить. Он выбрал свой путь и путь этот вел в Фермопильское ущелье.

Перед глазами царя еще мелькали смутные картины былого: бешено мчащиеся всадники, закованные в панцирные доспехи пехотинцы, отражавшие длинными копьями натиск полчищ северных варваров, пожары, тучи стрел, закрывающие солнце — когда за окном прокричал петух. Через миг на площади перед герусией проревела боевая труба, возвещая, что пришло время собираться тем, кто выступает в поход. Леонид поцеловал жену и поднялся. Пришли три илота, забравшие оружие и снаряжение царя, а также длинный ящик, сколоченный по его велению накануне. Леонид одел шлем и молча направился к выходу.

— Леонид! — дрогнувшим голосом позвала Горго. Царь обернулся. — Со щитом!

Глаза Горго были сухи. Она даже не имела права заплакать.

Он кивнул, что означало: постараюсь. Она знала, что он возвратится на щите. Так желала судьба и это был не тот случай, чтобы противиться ее воле.

Агиад вышел на площадь, где уже стояли воины. Триста отборных мужей — голеи, покрытые шрамами многих сражений, а также эномотия Леонида. Почти все они имели детей и могли умереть, не страшась, что их род угаснет. Почти все они прожили долгую жизнь, повидав в ней немало и могли умереть спокойно. Все они знали, что такое смерть и без страха ждали ее приближения.

Их было триста. Лишь один из трехсот вернется домой. Вернется, чтобы прослыть трусом и обрести желанную смерть в великой битве, которая перечеркнет надежды варваров на обретение Эллады.

Они ушли, а жены и матери еще долго смотрели вслед, пока не растаял последний лоскуток пыли, взбитой подкованными медью крепидами. Они ушли…

Нет, недаром этот абдерит так не понравился Лиофару. Было в нем нечто гаденькое — то ли бегающие глаза, то ли суетливые руки, то ли манера тратить деньги. Серебром он швырялся сверх всякой меры, покупая себе дорогие браслеты и даже кольца с изумрудами. Горшечник счел своим долгом сообщить о подозрительном иноземце в коллегию порядка, однако там отнеслись к его словам на удивление беспечно. Мало того, над ним посмеялись и посоветовали заниматься своими делами и прекратить доносительствовать на честных гостей Афин. Доносительствовать! Как будто Лиофар занимался этим делом ради собственного удовольствия! Горшечник покинул коллегию порядка, кипя от ярости. Что и говорить, не все магистраты исполняют свои обязанности с должным рвением. Тут поневоле приходилось спасать государство самому.

Лиофар начал с того, что стал следить за коварным купцом и подслушивать, о чем он говорит, когда это, естественно, удавалось. Однако абдерит был осторожен и не позволял себе ничего лишнего. Встречался лишь с знакомыми купцами, говорил больше о торговых делах и то и дело охал, что, верно, придется в скором времени спасаться бегством на Сикелию[157]. Лиофар ходил за абдеритом словно тень, но три дня, потраченных на слежку, не дали никакого результата. Следующим шагом отважного горшечника была попытка проникнуть в дом, где остановился подозрительный иноземец. Лиофар ловко перебрался через невысокую каменную стену, однако за ней его поджидали два огромных молосса[158], о встрече с которыми горшечник вспоминал очень неохотно.