В стихах Дешана упоминался также и Пиренейский полуостров. Расследование, проводившееся в 1348 г. в Савойе, показало, что предназначенные для умерщвления христиан порошки, производились в Толедо, столице магии. Однако поэт, по-видимому, подразумевал происки Карла Злого, хотя и не говорил прямо о короле Наварры. В XVI в. отравления приписывали испанским монархам, и это питало репутацию страны. И все же Испании в этом смысле было далеко до Италии.

И тем более подобные обвинения обычно не выдвигались против Англии. Хотя и тут бывало, что конфликтные отношения с Францией порождали англофобию. В 1300 г. в одном стихотворении англичан сравнивали со скорпионами. И все же обвинения в отравлении всегда оказывались маргинальными, за исключением нескольких дел в 1348 и 1390 гг. Даже когда в 1400 г. утверждалось, что французские легаты отравлены в Лондоне, враждебная Англии пропаганда не упрекала эту страну в употреблении яда против Франции. В 1458 г., во время процесса герцога Алансонского, обвиненного в тайном сговоре с Англией, строившиеся им планы отравления не связывались с заказом из-за Ла-Манша. У англичан была репутация трусов, однако их не обвиняли в предпочтении яда военным схваткам. А неуважение к монархам, в результате которого, как писали во Франции около 1420 г., в Англии убили больше двадцати королей, объяснялось сильной склонностью к неповиновению, а не подлостью.

Приверженность жителей Средиземноморья к яду не вызывала сомнений. Она объяснялась близостью к землям мусульман и слепым подражанием обычаям последних. Именно потому, что отравление ассоциировалось с миром ислама, обвинение в нем выглядело столь серьезным. Применение яда одним государем против другого воспринималось как предательство ценностей христианства и рыцарства. И все монархи рисковали заразиться варварскими обычаями через отравительницу Италию. Итак, с середины XIII до конца XVI в. яду принадлежало значительное место в военных, дипломатических и политических отношениях между державами. Хотя вымыслов об отравлениях было гораздо больше, чем реальных случаев, этот способ борьбы с противником принадлежал не только к сфере воображаемого. Подтверждением тому служат венецианские архивы. Идеал открытого боя продолжали превозносить, однако яд позволял нейтрализовать врага или ускорить его поражение, не подвергаясь опасности и не неся расходов, хотя и с ущербом для чести. Последняя подробность связывалась с всеобщим неприятием отравления, с тем, что оно ассоциировалось с врагами христианства. Оружие яда сплачивало людей вокруг монарха, на которого подло покушались. Пропагандистские письма и брошюры клеймили использование вражескими державами запрещенного оружия, покрывая их позором. Сознание отравлял нематериальный яд, вполне способный нанести ущерб доброму имени противника и чести его страны, что и порождало резкие ответы на подобные обвинения. Кроме того, аргумент использования или неиспользования яда играл свою роль в начинавшемся процессе национальной идентификации. Изображая соседа отравителем, очень легко было приписывать «своим» разнообразные доблести и добродетели. In veneno Veritas.

В XVII в. в Европе утвердился абсолютизм, который век спустя породил «просвещенный деспотизм». Происшедшие с тех пор революции, а также эволюционные преобразования глубоко изменили структуры власти, во всяком случае, в том, что касается современного демократического государства. Семейный подход к управлению уступил место формальному распределению ответственности; появились выборы с их неизменным ритмом электоральных циклов. Тем не менее эти столь непохожие эпохи объединены в заключительной части книги. Дело в том, что у них есть много общего. Несмотря на всю разницу в дифференциации функций, уже абсолютистские административные структуры начинали дробить власть и уменьшать роль в ней отдельного индивидуума. Государственный аппарат постепенно разрастался, приобретал большую устойчивость, становился менее уязвимым к ударам, наносимым отдельному лицу. Политическое отравление в таких условиях должно было, по-видимому, утрачивать актуальность. Как раз это утверждала в 1790 г. Мария-Антуанетта, отвечая придворному, который опасался угроз в адрес королевы: «В этом веке нет Бренвилье (знаменитая отравительница XVII в.), а имеется только клевета, и она стоит гораздо больше как орудие убийства; я погибну именно от нее». Кроме всего прочего, быстро развивалась химия, а со второй половины XVII в. еще и токсикология. Все это делало toxicatioпрежних веков все более нереальным. Зато отношение к нему как к отвратительному злодеянию сохранялось, и это становилось полезным, когда требовалось очернить внутреннего противника или заклеймить внешнего врага. В процессе преобразования старой тирании в тоталитарную диктатуру не исчезала ее тесная связь с ядом. Развивавшаяся химия научалась не только более точно определять, какое отравляющее вещество применено, – она стала превращать яд в оружие массового уничтожения. Сеявшие смерть газовые атаки Первой мировой войны давали оружию яда вторую молодость.

Наш очерк применения яда в политике начинался с рассказа о практике veneficium,тесно связанной с магией. Он заканчивается историями об иприте и полонии. Мы увидим здесь глубокий разрыв, но также и существенную преемственность.

В XVII–XVIII вв. во Франции установилась крепкая власть. Уровень насилия снизился по сравнению с эпохой религиозных войн, хотя нельзя сказать, что оно совсем ушло из политических отношений. Абсолютизм утверждался силой, а погибал в крови. Конечно, велась словесная борьба, и в ней нередко фигурировал яд. «Эта опасная секта отравила, можно сказать, общественные источники. Красноречие, поэзия, история, романы, даже словари – все заражено», – сказано в материалах к постановлению Парижского парламента от 18 августа 1770 г., осуждавшего некоторые философские книги на сожжение. Но, кроме того, противостояние выражалось в направленной деятельности. Сначала отстаивали государственное могущество, позже – свободу. Символом первого стал «король-солнце», символом второй – обожествленный Французской революцией тираноубийца Брут. В международные конфликты вовлекались все большие массы людей. После масштабных войн времен Людовика XIV впереди была еще эпоха Наполеона с его гигантской Великой армией. В условиях, когда в политической борьбе так эффективно действовали тайные письма за подписью короля, памфлеты, кинжал или пушки, какое место могло остаться яду? И в самом деле, похоже, что это оружие постепенно уходило из общественной жизни, все больше концентрируясь в сфере частных взаимоотношений. Вместе с тем власть еще долго сохраняла персональный характер; государственные дела решались при дворах «в домашнем кругу». Отравление по-прежнему считали позорным преступлением, а значит, оно оставалось удобным сюжетом для клеветы или, как стали говорить в XVII в., для интриг. Итак, использование яда сохраняло некоторую актуальность для политики, хотя она неуклонно снижалась. В период от Людовика XIII до Наполеона III участники политических игр имели в виду яд постольку, поскольку он мог быть полезен. Кроме всего прочего, несмотря на научный прогресс, отравляющие вещества еще долго не умели идентифицировать, а следовательно, обвинения оставались неопределенными. Только в 1840 г. английский химик Джеймс Марш разработал пробу мышьяка, которая позволяла точно определять летальную дозу токсина в организме после смерти. Эксперт Джеймс Орфила успешно применил пробу Марша в судебной практике.

В знаменитых «Мемуарах» герцога де Сен-Симона начала XVIII в. написано: «Похоже, что в преступлениях, как и в одежде, существует мода. Во времена дам Ла Вуазен и Бренвилье модны были только отравления». Современная химия делала первые шаги в условиях медицинского невежества, суеверных представлений о свойствах веществ. Экспериментаторы неизбежно оказывались под подозрением, им угрожало судебное преследование. В обстановке зависти и придворных интриг подобные дела получали громкую огласку. Общество как будто купалось в токсических испарениях: истории отравлений переполняли романы и театральные пьесы. Достаточно обратиться к сочинениям Шекспира. Яд в его произведениях имеет самое прямое отношение к политике, и все же истинная природа дел, о которых повествуется, их связь со структурами власти XVII в., остаются неопределенными.