Дискредитация Филиппа II как бессовестного тирана имела целью испортить его репутацию в глазах находившихся под его властью фламандцев, чтобы они присоединились к восставшим северным провинциям. Кроме того, эта пропаганда могла способствовать сплочению англичан вокруг королевского правительства против Испании. Фаворит Елизаветы граф Эссекс изо всех сил стремился избежать англо-испанского сближения и организовывал разоблачительную кампанию против монарха-католика. Англия официально потребовала от Филиппа II выдачи сообщников заговора 1594 г., которые находились на континенте, однако требование сочли оскорбительным. Оно и на самом деле преследовало скорее цель распространения сведений о заговоре. В 1595 г. появился трактат о тайных замыслах короля Испании против королевы, в котором среди других примеров приводилось дело Лопеза. В 1597 г. нападки возобновились в связи с делом Эдварда Сквайра [11]поскольку за деятельностью иезуитов видели руку испанского короля. После казни преступника распространялось письмо, разоблачавшее злодеяние и тех, кто его задумал. Автором, скорее всего, являлся Бэкон.

Подобные враждебные Испании настроения были характерны не только для протестантских стран. В 1590 г. скончался Папа Сикст V. Французская монархия, поддерживавшая с ним хорошие отношения, немедленно обвинила в преступлении Испанию, король которой в шутку называл яд «requiescat in pace» (почиет в мире).

До сих пор речь шла о конкретных обвинениях, влиявших на общественное мнение и соответствовавших целям внешней политики. Однако одновременно с этим складывался и общий идеологический подход, приписывавший одним людям натуру отравителей, а другим – добродетель неприятия яда. Мир делился, таким образом, на народы, отравлявшие других и самих себя, и народы, порядочные и добродетельные.

Начнем с первых. Венецианский историк Джустиньяни утверждал, что Венеция никогда не действовала против своих врагов коварством. Возможно, он вдохновлялся декларацией 1498 г., в которой Совет Десяти заявлял, что венецианцы «никогда не имели обыкновения вредить кому бы то ни было обманом и ставить ловушки». В сентябре 1509 г. венецианские власти с присущим им апломбом сделали еще одну декларацию, подтверждавшую первую. Однако бесстыдные заявления были ответом на обличения. Провозглашая себя чистой от обвинений в применении яда, Светлейшая республика приписывала себе благородство, как Рим во времена Фабриция. Аргумент этот отнюдь не был нов, и прибегали к нему далеко не только в Италии.

Потомки галлов тоже испытывали отвращение к яду. В изысканной балладе Эсташа Дешана страна лилий располагалась с противоположной стороны от Востока, где «подавали ужасные напитки». С этим соглашались (причем напрасно) даже итальянцы. В феврале 1572 г. Контарини утверждал в Сенате Венеции, что французы ненавидят предательство, тайные действия, яд и убийство, столь распространенные в других местах. Однако в 1588 г., после отравления принца Конде, врач королевы-матери Кавриана констатировал, что «применение яда, к коему уже привыкли итальянские государи, дошло до Франции». Драматург Пьер Гренгор еще в начале XVI в. опасался именно такого последствия итальянизации.

Около 1600 г., по словам английского автора, «отравление рассматривалось как преступление, чуждое английскому характеру и, следовательно, особенно презираемое». В «Основах английского права» Эдварда Коука (1644 г.) знаменитый юрист и главный судья королевской скамьи не без гордости утверждал, что, начиная с правления Эдуарда III и вплоть до Генриха VIII, не обнаруживается никакого следа отравлений. Когда в 1531 г. разразилась-таки темная история с отравлением, тот же судья рассматривал данный факт как совершенно новый судебный прецедент. Трудно сказать, являлись ли подобные суждения следствием искреннего неведения или умысла, направленного на искажение реальности. Во всяком случае, они отлично вписывались в традицию, восходившую к Иоанну Солсберийскому. Считалось, что Ирландии иммунитет против отравлений привил еще святой Патрик. Что касается Англии, то она хотя и не пользовалась его покровительством тем не менее имела репутацию страны, уроженцы которой не используют яда, и это обстоятельство становилось предметом национальной гордости. И не потому ли отравителей варили в кипятке, что король Генрих VIII опасался утраты воображаемой особенности англичан? Не исполняла ли столь жестокая казнь функцию устрашения?

Негодование императора Карла Пятого в 1536 г. в связи с обвинениями в отравлении наследника французского престола не соотносилось с «национальной» добродетелью. Архиепископ Безансонский Шарль де Гранвель подчеркивал в первую очередь отвращение к яду, которое испытывал монарх. Карл Пятый не стал бы использовать это оружие даже против своего злейшего врага, могущественного пирата Хайр-ад-Дина Барбароссы, захватившего Тунис. А если уж он отказался отравить язычника, т. е. совершить деяние, которое теологи провозглашали допустимым, тем более он не мог отравить христианина. Преисполненный гуманности император освободил короля Франции после битвы при Павии. Он совершенно не нуждался в яде, ибо побеждал на поле боя. В то же время аргументация кардинала содержала один пункт, восходивший скорее к традиционным ценностям рыцарства, чем к государственной идентичности. Он утверждал, что вице-король Сицилии Ферран Гонзаго, на которого возлагали ответственность за преступление 1536 г., не мог действовать столь недостойно, ибо являлся рыцарем Золотого руна. Эту точку зрения, опиравшуюся в большей степени на социальный статус обвиняемого, чем на его происхождение, разделял и Брантом. Он писал, что подозреваемый «очистился от столь серьезного обвинения и показал свою невиновность, будучи слишком благородным, чтобы замарать себя подобным образом».

Англичане и французы благородно признавали друг за другом прирожденное неприятие яда. При этом, разумеется, и тем и другим был свойствен столь же прирожденный порок его практического применения. Склонность того или иного народа или региона к употреблению яда весьма часто фигурировала среди «стереотипов национальной психологии». Около 1300 г. Пьетро д'Абано в трактате о ядах объявлял, что отравление пришло с Востока, с берегов Средиземного моря Он имел в виду главным образом мусульман, но также и неверного союзника – греков. Как писал один автор около 1330 г., к предательству проявляли «общую склонность все нации Востока». По мере формирования национальных государств, такой глобальный подход уточнялся. Христианские нации также обнаруживали приверженность к яду, и это заметно сказывалось на их государях и на их общении с другими правителями. «В Испании, Калабрии и Арагоне, / На Кипре и в Румынии берут, / Сильный сицилийский яд, / И кого-то внезапно сражает смерть», – писал Эсташ Дешан. Подобная топография отравлений в данном случае имела в виду не окраины христианского мира, а Средиземноморье, особенно Италию, все больше приобретавшую в это время репутацию отравительницы.

Представления об Апеннинском полуострове, особенно о Ломбардии, начиная со времен Карла VI, отразились в «Хронике монаха из монастыря Сен-Дени». Там говорилось об отравлении Галеаццо Висконти, и на этом основании делалось общее заключение о Ломбардии, как о стране, где принято использовать яд. То же самое относилось и к Венеции. В памфлете, призванном оправдать политику Людовика XII против республики, Жан Лемер де Бельж приписывал ей такие «любезности» по отношению к соседям, как предательские попытки отравления короля Кипра Жака де Лузиньяна или кардинала д'Амбуаза, главного министра французского короля. Пьер Гренгор распространял обычай отравления на всех врагов Людовика XII. Он именовал «предательскими напитками» как подносимое врагу отравленное питье, так и лживые слова. «Итальянский народ, ты большой льстец, / У тебя лживое сердце и обманчивый голос», – писал он в «Игре короля дураков». В том же сочинении французский народ обращался к итальянскому: «Каждый знает о твоих обычаях, / Яд вместо добрых угощений, / Ты подаешь, оскорбляя закон». Эта мысль жила не только в голове поэта. В 1521 г. папский нунций в Париже Лодовико Каносса жаловался, что в глазах французов каждый почивший итальянский сеньор умирает от яда. Инносент Жантийе в трактате «Анти-Макиавелли», написанном в 1576 г. перечислял заговоры, имевшие место в Италии, в которых значительную роль играло отравление. Какой упадок пережила страна с античных времен! «Римлянин проявлял постоянство при любых обстоятельствах, / Итальянец же, постоянен по отношению к яду», – говорилось в тексте 1589 г. Приписывание жителям Апеннинского полуострова склонности к отравлению носило во Франции почти легендарный характер. Валентину Висконти и Екатерину Медичи воспринимали, вероятно, как своего рода воплощения злостного обыкновения.