Остается Бретонский цикл. В произведениях, посвященных королю Артуру, яд появлялся редко, и редко связывался с конфликтами внутри власти. В «Рыцаре телеги» Кретьена де Труа (около 1170–1180 гг.) речь идет о злонамеренных врачах, нарочно отравляющих раны Кея. Однако по отношению к главному рассказу эта история второстепенна, так же как и отравление Идера Кеем из ревности. Вместе с тем, отравители не вовсе отсутствуют.

Около 1150 г. нормандский поэт Роберт Вас написал для королевы Алиеноры «Роман о Бруте», первый текст о Круглом столе, в котором создан рыцарский образ короля Артура. Там не наблюдалось недостатка ни в отравителях, ни в отравленных. Так, например, Мембриз, сонаследник королевства Корнуолл, был готов убить «ядом, или силой, или предательством всякого, кто ему мешал». Мерлин предрекал братьям Утеру и Аврелию отравление. Действительно, Утер отравил брата с помощь лжемедика-сакса. В свою очередь, Утер погиб, набрав воды из источника, отравленного саксами. Таким образом, в артуровском цикле яд появился задолго до произведения «Смерть короля Артура» (1230). Здесь он также играл существенную роль. Рыцарь по имени Аварлан, желая отравить своего врага Говэна, устраивал так, что Гвиневра подносила ему отравленный плод, который по недосмотру съедал другой рыцарь. В защиту королевы выступал Ланселот, доказывая, что она не виновна в убийстве, которого не хотела совершать. Он героически сражался с обвинителем, истина торжествовала. Признавалась невиновность той, что, начиная от имени (вуивра,мифологическая змея) и кончая действиями, совершенными по неведению, как будто являлась воплощением принцессы-отравительницы.

Поиски Грааля наряду с поисками Дамы или славы составляли сердцевину «рыцарского приключения». Сосуд с ядом являл собой прямую противоположность Святой чаше, наполненной кровью Христа. Тот, кто использовал яд, весьма серьезным образом нарушал порядок в мире рыцарства. Противопоставление славных побед силой оружия и постыдного успеха в отравлении отчетливо выражалось в средневековых исторических текстах и бытовало в литературных произведениях. Так, в «Романе о Бруте» объяснялось, что завоеватели-саксы хотели убить короля Утера, отца Артура, «ядом, / Отравой или предательством, / Поскольку не доверяли своему оружию». Для того чтобы вернее осуществить преступление, отравители эксплуатировали узы дружбы и близости. Возможно ли большее зло, чем враг в собственной семье, задавался вопросом автор, вторя Цицерону и Боэцию. Эта тема возникала также в «Романе о Долопатосе»: «Нет ничего опаснее, / Ничего хуже и докучливее, / Чем враг в своей семье, / О котором думают, что он друг». Связывающая рыцарей одного поколения дружба разрушалась завистью, порождавшей отравления, возможно, потому, что аристократическое равенство подвергалось испытанию утверждавшейся королевской власти.

Отравление становилось испытанием и для Жертв. Героизировались ли они в силу того, что не были побеждены силой, или, наоборот, унижались, поскольку гибли как обычные смертные? Средневековые авторы по-разному отвечали на этот вопрос. С политической точки зрения главная идея заключалась в том, что яд наказывал превышение власти. В «Романе об Александре», сочиненном около 1180 г. Томасом Кентским, отравление царя показывало, что ждет королей, пренебрегавших советами баронов и несоразмерно возвышавших слуг низкого происхождения. Если яд действовал неэффективно, это свидетельствовало, напротив, о замечательных качествах правителя. Герой «Романа о Долопатосе» Лициниан без страха отправлялся на пиршество, где его собирались отравить, ибо он прочел черные замыслы своих сотрапезников по звездам, а это не дано обычным людям. Гостеприимство этих людей – притворное, щедрость – опасна, однако герой предвидел момент предательства, знал, что в золотом кубке – смертоносный напиток. Юный, но уже мудрый герой предлагал, чтобы из него отпили сначала великодушные хозяева. Они уклонялись, возопив о бесчестье, ибо правила поведения за столом требовали принять подношение. Однако в конце концов вынуждены были выпить и погибнуть. Лициниан торжествовал над коварством сотрапезников, что узаконивало его власть как государя. Неудача отравителей подтверждала, как и в житиях святых, совершенство жертвы.

Попытка отравления испытывала также способность героя противостоять клевете. Гаидону и Гвиневре это удалось благодаря поединку, т. е. спасительному возвращению к настоящему оружию, к битве. В «Смерти короля Артура» Ланселот выступал защитником королевы Гвиневры, обвиненной в предательстве рыцарем Мадором, который считал ее виновной в смерти его брата. Мадор терпел поражения, что доказывало невиновность королевы. Тот же повествовательный мотив встречается в «Герцогине Паризе», примерно того же времени, что и «Смерть короля Артура». Разница заключалась в том, что здесь поединок в защиту обвиняемой не был честным, защитник продался обвинителям. Таким образом, извращение аристократического способа разрешения конфликта соединялось с привнесением в рыцарские обыкновения коварного оружия яда. И то и другое фальсифицировало нормальное соперничество. Приведенные эпизоды показывают, как в призрачный мир рыцарства проникали пятнавшие его низменные практики, которые тем лучше подчеркивали противостоявшую им добродетель истинных героев. С политической точки зрения они отражали усиление внутренних противоречий, излишнюю легковерность правителей, которых легко толкали на несправедливые действия, упадок политических нравов, неуважение к государю. Кроме всего прочего, они содержали в себе предостережение правителям, адресатам подобных рассказов. Мотив столкновения рыцарственных героев, близких к власти, с опасностью отравления встречался в литературе вплоть до позднего Средневековья.

Яд никогда не исчезал из жизни рыцарства. Причем он существовал не в далеких мусульманских странах, не в виртуальном мире Девяти героев, двое из которых умерли от яда. Он являлся реальностью христианского латинского мира. Количество упоминаний об отравлении правителей в период с 1000 по 1250 г. сильно превосходит количество их же в предыдущие пять веков. Парадоксальным образом это объясняется, видимо, тем, что применение яда в политических целях теперь предавалось проклятию. По мере складывания и утверждения военных рыцарских ценностей, восхвалявших доблесть, честность и верность, отвращение к применению яда росло. При этом обвинение в этом злодействе все чаще выдвигалось клеветнически, ибо оно исключало предполагаемого отравителя из рыцарского ordo,дискредитировало его дело. Вот почему вопрос о яде оставался актуальным. Нередко в делах об отравлении речь шла о людях, чуждых военному делу. Религия, национальность, пол или принадлежность к духовенству обрекали их на подозрения в применении яда. В то же время и могущественные воины, надлежащим образом посвященные в рыцари, не гнушались отравлением своих противников. В сочинении Симона де Марвиля «Ястребиные обеты», написанном около 1315 г., рассказывалось, как герольд Фландрии Ги де Намюр дал торжественную клятву пробовать напитки и пищу императора Генриха VII с целью защитить его от отравления. Подобное поведение являлось характерной демонстрацией рыцарского героизма. В 1311 г. благородный вассал заплатил за эту клятву жизнью. Разумеется, конфликты в публичном пространстве чаще разрешались боем, оскорбленная честь восстанавливалась открыто, власть завоевывалась или сохранялась силой оружия. В то же время одним из способов действия все же оставалось применение яда. Если задуматься, становится очевидным, что именно в эту эпоху начинал складываться взгляд на отравления, долгое время бытовавший при папском дворе, начинало вырисовываться представление, что яд – хорошее оружие против внешних врагов. В период, когда слабая раздробленная монархия уходила в прошлое, уступала место более централизованной и авторитарной власти, что благоприятствовало интригам и коварным ударам в спину, употребление яда вновь ассоциировалось с тиранией.