«Весь этот мир еще сегодня твой…» Весь этот мир еще сегодня твой: Дела и мысли, теплое дыханье И черной ветки мерзлой, неживой В метельном небе слабое качанье. Проходишь ты рассеянно, спеша, Не всматриваясь долгим, нежным взглядом. Душа пуста, слепа твоя душа, Ты даже счастья не заметишь рядом. Но если завтра очередь твоя, И все и навсегда невозвратимо? — С какой любовной болью вспомню я О незамеченном, прошедшем мимо! «За днями дни — безрадостный покой…» За днями дни — безрадостный покой, Души ненарушимое молчанье, И черной ветки, ветки неживой, Над фонарем беззвучное качанье. Не сказаны ли мною все слова? Но нет еще единственного слова, Последнего, скрепляющего шва, Чтоб я могла почувствовать: готова. Готова к выходу из тесных стен, Где все окончено непоправимо. Последняя из всех моих измен, Измена жизни — неосуществима. «Если бы он ожил и пришел ко мне…» Если бы он ожил и пришел ко мне, Пусть хотя бы ночью, призраком, во сне, Стоя на пороге, издали сказал: — Знаешь, я не умер, просто я устал. Я устал от жизни — каждый день в борьбе — И от длинных писем, что писал тебе, И от резких красок — слишком ярок юг, И от детских сказок, слишком нежный друг. А теперь свободен стал я от всего. В ледяных просторах вечно Рождество, Нежный шорох снега, льдов прозрачный звон, Ветер, звон и звезды, вечный звездный сон… Если бы он ожил и сказал мне так, Светом бы истаял, светом стал бы мрак. Ты живешь на свете, ты живешь во мне, Пусть хотя бы ночью, призраком, во сне. «Новый журнал». Нью-Йорк. 1963, № 71. ИЗ ПЕРЕВОДОВ Ууно Кайлас (1901–1933) Скрипка Целый день он сидел одиноко В уголку, занимаясь игрой. Был в руке его стебель травинки, И березовый прут — в другой. И сухой этот стебель травинки Был для скрипки его смычком. Целый день он водил им над скрипкой, Над березовым этим прутом. Что играл этот прутик березы, Знал лишь Бог среди вышних сил. Эта скрипка была — безумца, Человек же тот счастлив был. Катри Вала (1901–1944)
Тантал Мы ходим по улицам, Ты, Который Будешь, и я, И мы голодны. За окнами красные пирамиды яблок, Апельсинов сочные солнца, Винограда прозрачные горы. Когда отворяется дверь, мы жадно глотаем запах. И ты говоришь: ешь. Ты не змея, В тебе только мудрость жизни, Ты знаешь, что делает кровь чистой и крепкой. Но у меня нет денег, И никто не дает мне работы. Я ухожу поспешно прочь, Но ты говоришь, укоряя: ешь. Я — твой мир, И мне надо тебя питать, Как должен был бы мой мир мне давать пропитанье. Может быть, надо мне стекла разбить? Ты не знаешь законов и распоряжений, Разящего камня над Танталом. Ты удивлен голодным скитаньем среди изобилья. «Век перевода» http://www.vekperevoda.com/1887/bulich.htm Из «Книги образов» Р.М. Рильке Ангелы У них у всех уста устали, А души цельны и ясны, И смутной жаждой (не греха ли) Порой взволнованы их сны. В садах у Бога, все похожи, Они молчат между собой, Они — ступени силы Божьей, Тона мелодии немой. И лишь когда взмахнут крылами, Они пробудят ветра шквал, Как будто Бог за облаками Провел ваятеля руками По темной книге всех начал. Осенний день Господь, был долог лета срок: пора. Брось тень твою на землю, над часами и над полями выпусти ветра. Вели плодам, чтоб налились полно; два южных дня им дай, прибавь им соку, до совершенства доведи их к сроку и сладость влей в тяжелое вино. Теперь бездомный не построит дом. А кто теперь один — тому томиться, читать, писать друзьям, когда не спится, и беспокойно все бродить кругом в аллеях, где опавший лист кружится. Перев. 1951 «Новый журнал». Нью-Йорк. 1962, № 70. СТАТЬИ В. БУЛИЧ О новых поэтах<I> В эмигрантской печати приходится иногда встречаться с мнением, что поэзии больше нет, что она зашла в тупик и обречена на медленное вымирание или, в лучшем случае, как предполагает Георгий Адамович (статья «Стихи» в «Последних Новостях». Авг. 1932), непродолжительный сон. Г. Адамович объясняет это тем, что старый стиль отмирает, а новый еще не народился, и поэтому отравленные самокритикой поэты знают, как не надо писать, но не знают, как надо. |
