«Войти в тот дом, которого уж нет…» Войти в тот дом, которого уж нет (Восходят в пустоту крыльца ступени), Войти, переступив порог-запрет, В тот дом, где обитают тени. Взять за руку того, кто был живым, И ощутить горячее запястье, Войти, войти сквозь слезы и сквозь дым В свое утраченное счастье. Я вижу дом родной… Но это бред, Ведь дом сгорел, к нему дороги нет. А это ветер, тот, что мы любили, Напомнив образы минувших лет, Цветы качает на могиле… 1951 «Иссохшим деревом стою…» Иссохшим деревом стою С кривыми черными ветвями. Дупло рассекло плоть мою, Подточен корень мой червями. Среди поющих не пою, Среди горящих не горю И леденею под ветрами. Я с черной птицей говорю: — Покинь дупло, лети, мой ворон, Туда, где воздух сжат и черен, Где туча спит и копит мощь — Огонь и ветер, гром и дождь. Вернись ко мне с живой водою, Чтобы с поющими мне петь, Или же с огненной стрелою, Чтобы с горящими сгореть. 1951 В автобусе Воскресный день тревожил и томил неугомонным ласточкиным криком, горячим солнцем. пустотою улиц и неба праздничною синевой. На площади томился автобус. И солнце, запертое в нём, лежало тяжелыми и пыльными пластами на кожаной обивке, на полу и на коленях пассажиров. Пахло бензином сладковатым, душной пылью, нагретой кожей кресел и — в мечтах — прохладными цветами полевыми. Вспугнув гулявших мирно голубей, взревел мотор и, сотрясая недра, поплыл тяжелый автобус-ковчег, вместив в себя и чистых и нечистых. И было в нём спасенье для иных, спасенье от душевного разлада, сорокадневного потопа будней и паутинной комнатной тоски. А пригород бежал ему навстречу домами, огородами, столбами, поспешно полосующими небо прозрачными рядами проводов, где голоса неслышно, окрыленно скользили в голубеющий простор, оставив тело в будке телефонной, ведя под небом тайный разговор. В окно мелькнуло: дом, деревья, люди. Один из них, прижав ружье к плечу, застыл в сосредоточенном упоре: он целится в невидимую цель. И все вокруг него окаменели под гнетом длительного ожиданья, в молчаньи заколдованном стоят, как нарисованные на картине. И напряженье мне передалось, мгновенным и необъяснимым током пронизав тело. Затаив дыханье, в тревоге нарастающей я жду — Сейчас раздастся громкий, резкий выстрел, как разрешенье страшной немоты, и распадется на куски картина, и всё придет в движенье. Автобус, качнув на повороте, мчится дальше, мелькают палисадники, дома… Напрасно напрягаю слух, не слышно ни выстрела, ни эха. Странной мукой всё так же сковано всё тело. Пыль, с дороги поднятая, бьется в окна… …И кажется, что мы летим в тумане, вращаются колеса в пустоте, и никогда мы не достигнем цели, обречены на вечное скитанье в самих себе, в плену и в немоте, с беззвучным голосом в тяжелом теле. Среди чужих, случайный пассажир томясь безвыходной судьбе в угоду, я жду, когда откроется мне мир, когда я выйду на свободу. 1938–1951 Памяти друга
Это всё? — Конечно, до гроба. — Это жизнь? — А что же, она. — Значит, эта лишь так, для пробы, Значит, будет еще одна. К. Гершельман Он слишком рано от нас ушел. Легла между нами граница. Остался на свете: письменный стол, Недописанная страница. Остались тетради за много лет. Те мысли, что в нём горели. Еще один замолчал поэт, Замолчал, не дойдя до цели. Я в памяти строки его берегу Про жизнь, что была никакая. Звучит его голос на том берегу: — Будет вторая. 1952 «Летний вечер в городе…» Летний вечер в городе, когда закат заслонен домами. В комнате — душные сумерки, а в небе — розовые облака. О как прекрасен вечер в полях на широкой открытой земле!.. 1952 Жизнь продолжается Черные ветки на голубом. Утренним солнцем зажженный дом. Холодно, очень холодно мне. А все-таки дело идет к весне. Будет весна с горячим лучом, Будет весна с гремящим ручьем, С листиком узким — резные края — Настанет весна. Моя, не моя? Если мне даже не будет дано Выглянуть утром весенним в окно, Будет весна для глаз не моих, Для многих, для разных, для глаз живых. …Птицы поют на кудрявых ветвях, Дети играют в зеленых садах. Жизнь продолжается, жизнь жива! От этого легче. Хоть это слова. 1954 |
